Эра беззакония - Вячеслав Энсон

— По рукам? — спросил генерал.

— По рукам! — ответил Калмычков.

— Тогда пойдем, по рюмашке. Отметим…

Добрели до генеральской дачи, погрелись коньяком, но разговоров о делах больше не вели.

Он возвращался в город победителем!

Фанфары, литавры, ликующий рев толпы — все атрибуты триумфа ощущал в себе Калмычков. Торнадо чувств! Победа захлестнула его. Восторг наполнил каждую клеточку тела.

«Сами принесли! На блюдечке с голубой каемочкой. Как в книжке! Могли размазать, в пыль стереть. А они оценили! «Нужен!» — говорят. Конечно, нужен! Серьезные дела могут делать только серьезные люди. Таким я себя и ковал! Год за годом. Не продешевить бы…»

Он летел по темнеющему шоссе, забыв включить фары. «Какая мелочь! Бояться?.. Чего?» Судьба только что послушно склонила головку. «Что прикажешь, хозяин?» Хозяин!..

Он много работал. Он рисковал. По сути — преступник. А вместо кары судьба позвала его на пир. Теперь перед ним безграничный, для избранных, «шведский стол». Все на блюдечках, да с каемочками. Он будет выбирать их как отпетый гурман. В меру и безошибочно. Ни одной не упустит!

Хозяин своей жизни! Он верно понял законы бытия. Не сегодня, а много раньше. Душным июньским вечером восемьдесят восьмого года, когда юный Коля Калмычков, измученный терзавшими его раздумьями, нашел правильный алгоритм существования и записал его в подвернувшейся под руку тетрадке.

«Жизнь — борьба. Она борется со мной. Топчет и унижает. Победит сильнейший. Кем хочу быть я? Победителем!» (Он подчеркнул это слово.)

Должен стать сильным. Слабый обречен на несправедливость.

Добрый беспомощен и смешон. Доброта связывает руки и делает слабым.

Стану сильным, смогу решать сам: что для меня добро, а что — зло.

Только умный силен. Глупец — игрушка в руках других.

Смогу объединить разум, волю и трудолюбие — стану хозяином своей жизни. Стану!»

Так написал семнадцатилетний парень, в последний школьный год. Ему многое пришлось пережить, прежде чем сложилось решение: «Жизнь надо победить!» Слишком больно оказалось наблюдать последствия менее принципиально выбранных кредо.

Сегодня Калмычков пожинал плоды. Он редко вспоминал ту тетрадку. Что в ней? Слова… Он превратил слово в дело. Стал сильным, умным и много работал. Результат налицо!

Судьба покорилась, легла и раздвинула ножки.

Он принципиально не включил фары, доехав до дома на одних габаритах.

В небывалом подъеме сил и эмоций он пребывал в этот вечер.

Наплевал на нудеж Валентины. Пропустил мимо ушей надоевшее: «Ксюши опять поздно нет…» Еще по дороге понял, что не сможет унять бушующий внутри ураган.

«Адреналин… Какой там, на хрен, адреналин!» Знавал он выбросы адреналина, по роду деятельности приходилось. Легкий зуд, этот адреналин, против ощущения собственной мощи, потенции и воли к действию.

«Горы сверну!..»

Он достал из бара гостевую бутылку «Стандарта», налил до краев самый большой стакан и выпил залпом. Оценил на просвет бутылку: «Ни то, ни се…» Прикончил остатки и только тогда задумался о закуске. Зачерпнул половником остывший суп и тупо выхлебал то, что попало в тарелку. Икнул, поднялся из-за стола, прошел в спальню мимо притихшей Валентины и рухнул поперек кровати.

23 октября, воскресенье

Утро пришло тяжелым. Случалось выпивать больше, но голову так никогда не сжимало, будто пытают с помощью петли и палки. Глаза еле открыл: «Палят водяру, сволочи…»

Больной и разбитый, он выполз около полудня в туалет. В ванной столкнулся с такой же заспанной Ксюней, подождал, пока она чистит зубы и умывается. Разминулись в узком коридорчике, не глядя друг на друга. Мелькнуло в голове: «Какая высокая она для своих четырнадцати лет…» — но додумать о том, когда она успела вымахать, он уже не смог.

Вчерашней радости — как не бывало. Ни сил, ни мыслей, ни чувств. Выжатый и опавший. Расширил сосуды крепким чаем, но облегчения не получил. «Поеду лечиться…» — решил он, кое-как одеваясь. Валентине сказал:

— На полчасика. Поправлюсь пивком.

Но в машине приключилась метаморфоза. Отъехав от дома на пару кварталов, почему-то не остановился у знакомой пивнушки. И головная боль отпустила. Решил: «Дотяну до открытой веранды. Там пиво лучше и воздух свежей…». На перекрестке не успел перестроиться в нужный ряд и проскочил поворот. Поток понес его к центру. От езды голова прояснилась окончательно, слабость тоже прошла. «Остановлюсь, где понравится…»

Мелькали пивные, буфеты и рестораны, а нога все жала на газ. Уже прочесал дорогие кварталы на Невском, вернулся на Московский, куда-то свернул в боковую улицу. Потом еще в одну, еще… Жал на газ и поворачивал где придется, пока не уткнулся колесом в поребрик тротуара в незнакомом безлюдном месте. Вдаль уходил кирпичный забор, через который свешивали голые руки-ветви огромные липы.

Он заглушил мотор, вышел из машины. Самочувствие улучшилось настолько, что сознание, освободившееся от регистрации симптомов похмелья, начало замечать кое-что и во внешнем мире.

Тишина. Благодать… Солнце яркое, как вчера, и воздух с ледком. Но ветер утих. День неподвижно-прозрачный, будто отлит из стекла. Таких больше двух за осень не выпадает. И не каждый год. Морозно. Воздух застыл и позванивает слегка, как висюльки хрустальной люстры: «Динь-динь…»

Калмычков огляделся вокруг. Место что-то напоминает. Этот забор он видел раньше. «Если вернуться немного назад…» Щелкнул сигналкой и прошел метров двести в ту сторону, откуда приехал. Забор свернул на перпендикулярную улицу. Правильно! Заглянув за угол, Калмычков узнал и место, и улицу.

«Это кладбище», — понял он. Здесь лежат умершие десять лет назад родители. «Надо же, занесло», — удивился факту. Как-то слабо удивился, без сопротивления. Будто сам собирался подъехать, да все дела не пускали.

Он вернулся к машине, объехал забор по периметру и припарковался у главного входа. Машин на стоянке не было, и люди, лишь изредка, встречались на аллеях. Калмычков помнил дорогу. Каждый год, в родительскую субботу они с Валентиной приезжали сюда. Вот и знакомая оградка.

Две скромные плиты. Мама не любила роскоши. Когда схоронили отца, купила два одинаковых памятника. Так дешевле. Друзья отца выхлопотали участок на двоих. Папа умер в начале года, зимой. Мама ушла за ним осенью.

«Какое сегодня число?» Взглянул на календарь часов и ахнул: «Годовщина! Опять пропустил!» Сколько раз заставлял себя чтить эти скорбные даты, и всегда в суете забывал. «Прости меня, мама!»

Он поправил цветы (ее любимые хризантемы) и только тут заметил, что могилки аккуратно прибраны. Цветы свежие. В стопке у отцовского изголовья еще не выпита бомжами водка. «Валюта приходила…» — подумал он.