Бабушкин внук и его братья - Владислав Крапивин

— Стучать надо, молодой человек.

— Колдуешь, да?

— Что за глупости!.. То есть не ваше дело, сударь.

— Квасю надеешься приманить, чтобы пришёл на новую квартиру. Ну и правильно. Он теперь, небось, бездомный-беспризорный…

— Напрасно ты иронизируешь.

— Ничуть не ир-рор… тьфу… низирую. С домовым всякое жильё уютнее.

— Квасилий не домовой! Он… просто Квася, вот и всё. Мой приятель.

— Всё равно из породы домовых. А кто ещё-то?.. Ну ладно, ладно, молчу.

— Надеюсь, ты не станешь откровенничать с родителями о моих старческих причудах?

— Я, по-твоему, кто?! И никакая ты не старческая. Ты это… дама средних лет.

— Данке шен.

— Биттэ зэр.

— А как дела в школе? Надеюсь, сегодня никаких историй не было?

— Была…

— Господи, что ещё?

— Ба-а… Я с ним помирился.

В школу я в этот день пришёл к самому звонку. Почти никто не вспомнил о вчерашнем. Вальдштейн на меня не смотрел, остальные ребята смотрели и разговаривали нормально. А Клавдия Борисовна решила, видно, что дома мне устроили «семейную профилактику» и можно на этом дело закрыть.

Только Настя за меня тревожилась. Едва начался первый урок, немецкий, она толкнула мою ногу коленкой. Коленка была холодная, гладкая и такая… у меня все внутри отозвалось тайным замиранием. И мелькнуло в голове, что ради такого случайного касания можно было бы ампутировать самые дорогие штаны, а не только этот обгорелый утиль. Но если бы эту мысль угадал хоть кто-то, я сгорел бы на месте, как канистра с бензином. Я даже перед собой-то молча застонал от навалившейся стыдливости. Но под ней, под стыдливостью этой, шевелилось что-то вроде тёплой пушистой гусеницы. Пусть толкнёт ещё разок, а?

И она толкнула ещё разок, покрепче.

— Ты уснул, что ли?

— А? Нет… Что?

— Я спросила: дома сильно ругали?

— Меня? Нисколько!

— Тогда хорошо… Я за тебя переживала.

— Ну и зря… — И я начал с нашей третьей парты старательно подсказывать несчастному Шурику Лапину, которого вызвали к доске и заставили делать перевод незнакомого текста.

— Руих, биттэ, майн либер Иволгин, — попросила добродушная «немка».

— Энтшульдиген, биттэ, Нина Петровна.

— То-то же, — сказала она уже по-русски. А я опять «отрубился» и стал тайно ждать: не толкнёт ли меня Настя снова. И, по правде говоря, ждал на всех уроках, хотя порой меня настигало понимание, что лучше бы провалиться куда подальше… А на последнем уроке дошёл до сверхнахальства — толкнул её сам.

— Ты чего?

— Нась… я… узнать хотел. Я забыл, у тебя какого октября день рождения? Пятнадцатого или шестнадцатого?

— Пятнадцатого.

— Это хорошо.

— Почему?

— Я подумал: вдруг в гости пригласишь?.. Это шутка…

— А я правда приглашу. Без шуток.

— Ну, тем более хорошо. А то шестнадцатого мне надо на другой день рождения.

— К кому?

— Тоже… к одной девчонке.

Я думал, она скажет «у, какой ты» и толкнёт меня коленкой снова. Но Настя притихла и стала смотреть в окно.

После урока мы вышли из школы вместе. Один квартал нам было по дороге. Настя сперва молчала, потом будто вспомнила:

— Да, насчёт дня рождения! Шестнадцатого октября ведь будет понедельник. Та девочка… она, наверно, решит праздновать в выходной, как и я…

— Да я не на праздник. Зайду, отдам подарок — и в школу.

Настя сказала ужасно безразличным тоном:

— А она кто? Наверно, из твоей бывшей гимназии?

— М-м… да! Из неё.

— Наверно, из твоего бывшего класса?

— Да из первого класса она! Ей семь лет стукнет! Это сестрёнка моего товарища, в том дворе, где мы раньше жили. А ты что подумала?

— А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала?

— Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что… тьфу!

Мы засмеялись.

— Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит…

— Я?! Тебя?! Когда?!

— Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри…

Я с готовностью посмотрел. Даже присел.

— Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету.

— Недавно ещё был.

— Ну, я нечаянно…

— Ладно уж…

Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого.

Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не «улица Урицкого», а просто «Урицкая».

Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади:

— Иволгин! — нерешительно так.

Я оглянулся. Сзади шёл Вальдштейн.

Я остановился. Он тоже остановился. Свою потрёпанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал её, как маятник. И смотрел на неё.

— Ну, что? — сказал я.

Он быстро взглянул на меня и опять — на сумку.

— А мы… с тобой, оказывается, в одном доме живём…

— Да? — сказал я без всякого выражения.

— Да… Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвёртом этаже…

Я пожал плечами:

— Ну, что ж… — Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошёл. Вальдштейн догнал меня, зашагал сбоку и чуточку позади.

— Иволгин…

— Что?

— Ты очень на меня злишься, да? За то дело…

— Вот ещё! — сказал я искренне. — Чего мне злиться? Тебе же попало, а не мне!

— Ну… у тебя ведь тоже были неприятности.

— С какой стати? Ничего у меня не было!

— С уроков прогнали…

— Вот беда! Погулял, в гости сходил… Одно удовольствие.

— Тогда хорошо, — вполголоса отозвался Вальдштейн. С полминуты мы молчали. Потом:

— Ты не думай, что это я Клавдии нажаловался. Я дома сказал, что просто ударился, а мать не поверила, в школу пошла. А там в учительской Клавдия и Андреич. Он-то им всё и выложил…

Я придержал шаги, чтобы Вальдштейн оказался совсем рядом. Он шёл и пинал свою сумку тощей поцарапанной ногой. Один раз запнулся, чуть не полетел носом. Оглянулся испуганно. Я чуть не наткнулся на него. Мы оказались лицом к лицу. И тогда я спросил: