Монгол - Тейлор Колдуэлл

Кто-то снаружи попытался откинуть полог, и Шасса пошла к выходу. У Кюрелена замерло сердце. Но к нему пожаловала не Оэлун. Пригнув голову, закрытую высоким остроконечным колпаком, в юрту шагнул шаман. Он был закутан в меха и напоминал высокого медведя, стоящего на задних лапах. Подойдя к Кюрелену и обнаружив, что к тому вернулось сознание, шаман улыбнулся. Кюрелен скорчил удивленную рожу:

— Ты видишь, Кокчу, твое колдовство не смогло меня убить!

Шаман, продолжая улыбаться, ничего не ответил Кюрелену, уселся на пол рядом с ложем. Старые враги молча уставились друг на друга. Наконец шаман важно заговорил:

— Я оказался удивительным врачевателем, и ты — тому яркое подтверждение. Пройдет, однако, еще много времени, прежде чем ты полностью излечишься. Отдыхай и ни о чем не думай, — сказав это, он, наклонившись к Кюрелену, спросил: — Ты испытываешь сильную боль?

— Боль — расплата за то, что к тебе вернулось сознание, — также важно ответил Кюрелен.

Оба переглянулись многозначительно.

— Как мой племянник? Оказывают ли ему духи свое расположение? — поинтересовался Кюрелен.

— Могу тебя в этом уверить, — серьезно подтвердил Кокчу и закатил глаза вверх.

Кюрелен поморщился.

— Ты, наверно, доволен? — Он осекся, поняв, что далее ему не следовало произносить ни слова.

Кокчу торжественно кивнул. Казалось, он колебался.

Кюрелен как ни пытался, но не заметил в нем враждебности, зато ощутил, что этого человека также мучает одиночество, как и его самого. На мгновение в нем проснулась жалость к шаману, которая немедленно сменилась ненавистью, но миг спустя он почему-то решил, что эта ненависть к самому себе, в чем тут же смог убедиться, услышав слова Кокчу:

— Мы с тобой, Кюрелен, понимаем друг друга. Мы — люди среди животных и можем смеяться вместе.

Кюрелен усмехнулся:

— Но ты отказал мне в удовольствии посмеяться над тобой!

Кокчу забавно поджал губы.

— Отчего же, ты можешь надо мной смеяться. Я только прошу не делать этого на людях, — Кокчу низко склонился к Кюрелену и прикоснулся к его груди: — Послушай, Кюрелен, ты жил в Китае, там много умных людей. А тут обитают лишь звери! Почему бы тебе не поискать более подходящие цели для своих насмешек? — Голос у него был полон горечи, а глаза сверкали презрением.

Кюрелен взглянул на него, хотел ответить, но внезапно потерял дар речи от смущения. Шаман поднялся и отряхнул свои меха, потом взглянул на Шассу, скорчившуюся у огня. Девушка посмотрела на шамана глазами испуганной собачонки.

Кокчу провел ладонью по ее длинным волосам и с добрыми интонациями в голосе сказал:

— Шасса, ты хорошо ухаживала за хозяином.

Шаман покинул юрту, не сказав Кюрелену больше ни слова. В юрте после его ухода воцарилась пустота, будто он унес с собой какой-то важный компонент воздуха. Кюрелен закрыл глаза. Он кипел от ярости и унижения. Когда к нему робко приблизилась Шасса, предлагая чашу кобыльего молока, он отшвырнул ее руку и резко покачал головой.

Видимо, Кюрелен заснул, потому что когда он проснулся, Шассы не было в юрте, а рядом с ложем молча сидела Оэлун. Она откинула на плечи капюшон, и ее великолепные черные волосы обрамляли красивое лицо. Серые глаза мягко светились. Оэлун протирала тряпочкой его лицо, и он ощущал нежный аромат благовоний, налитых в чашу с теплой водой. Когда сестра поняла, что он проснулся, она на миг коснулась его щеки своей округлой теплой щекой. У Кюрелена защемило сердце, а потом начало биться в бешеном ритме, причиняя ему боль.

— Оэлун! — тихо прошептал он и двумя руками прижал ее теплую ладошку к своей груди.

Сестра ощутила биение его сердца, улыбнулась и покачала головой:

— Тебе повезло, что я родила сына и смогла умолить моего мужа, чтобы тебя оставили в живых, — сказала Оэлун, на миг переведя взгляд на извивающийся меховой сверток, лежавший рядом с братом. — Он был уверен, что ты собирался лишить его жизни, и мне пришлось потрудиться, чтобы переубедить мужа. О, Кюрелен, тебе следует быть осторожнее!

— Что ты ему сказала, Оэлун?

Она засмеялась.

— Я ему объяснила, что это невозможно, что у тебя недостанет мужества, чтобы прикончить даже мышь!

Брат и сестра засмеялись вместе, казалось, в юрте стало теплее и уютнее, будто там воцарились радость и покой.

— Братец, еще раз повторяю, ты должен быть осторожнее, — сказала Оэлун серьезно. — В следующий раз я, может быть, не смогу его уговорить.

Она взяла в руки шевелящийся меховой сверток, из которого слышались громкие протестующие вопли. Оэлун развернула несколько слоев шерстяной материи, и Кюрелен взглянул на младенца. Только теперь он понял, как долго был болен! Мальчик грозно сверкал большими серыми глазами, круглую его голову покрывали ярко-рыжие волосы, а губы рдели, как плоды граната. Оэлун положила младенца рядом с Кюреленом, крепкий малыш и калека внимательно разглядывали друг друга. Кюрелен казался пораженным.

— Забери его, — усмехнулся он. — Глаза детей видят людей насквозь.

Оэлун взяла сына на руки, отошла от ложа брата и, сев на резную скамейку, стала кормить младенца, который, громко засопев, прильнул к полной груди. Огонь красноватым ореолом окружил мать с младенцем, они будто обрели иную жизнь и силу. Кюрелен почувствовал, что против своей воли он вовлечен в некое таинство, на него повеяло покоем и благодушием.

Закончив кормление, Оэлун, укутав Темуджина, рассказала брату о своей жизни. По ее словам, ей жилось теперь полегче. Есугей нечасто приставал к ней — он был сильно увлечен своей второй женой-караиткой, которая уже ждала ребенка, и шаман обещал Есугею второго сына. Оэлун, вопреки обычаям, не позволяла караитке появляться в своей юрте. Есугей, как понимал Кюрелен, побаивался Оэлун, так как она заметно отличалась от остальных женщин орды.

Оэлун замолчала, положила задремавшего ребенка рядом с братом, и они долго не сводили друг с друга взглядов. Внезапно снаружи громко залаяли собаки и поднялся жуткий шум. Кюрелен почувствовал, как ребенок вздрогнул от шума, а потом захныкал. Темуджин широко открыл серые глаза, в них светился страх.

— Он боится лая собак, — улыбнулась Оэлун. — Услышав лай, он начинает дрожать, даже если я держу его на руках.

Кюрелен ее не слышал. Он думал о том ужасном видении, которое, как ему казалось, на миг отразилось в невинных младенческих глазах, и оно никак не было связано с лаем собак.

Много раз, подчиняясь неизбежной смене времен года, Кюрелен путешествовал по горам, пустыням, степям и долинам, удирая от зимы к теплым ветрам и зеленым пастбищам, и каждый раз он вновь все открывал для себя. Его удивительным образом завораживали устрашающие просторы, необоримое одиночество и ощущение, что только небольшой отряд путников остался в живых во всеобщем хаосе порывов ветра, снега, холмов и первозданной природы. От вида этих картин у него перехватывало дыхание. Он даже перестал ощущать свою боль, будто страсть и борьба природных стихий освободили его от собственных мук. На некоторое время он освободился от грустных ощущений и переживаний, и его сознание стало частью Вселенной. Оно было не таким четким, и ему сделалось гораздо легче.