Иван Калита - Максим Ююкин

Приехавшие татары, однако, оказались посланцами не Узбека, а Кавгадыя: не слишком доверяя полководческому искусству своего протеже, начисто лишенного необходимой воеводе трезвой, холодной расчетливости, осмотрительный вельможа спешил уладить дело до того, как две рати сойдутся лицом к лицу на поле битвы.

— Мурза Кавгадый велел сказать тебе, князь Микаэл: зачем поступаешь неразумно, отчего противишься неизбежному? — улещали князя ордынцы. — Тебе ведь все равно придется оставить свой стол, зачем же доводить дело до кровопролития? Пока еще не поздно, возьми свою семью, казну княжескую, людей самых верных и поезжай куда желаешь — хочешь в Литву, хочешь к немцам. Брось тешить себя пустыми надеждами: иного пути у тебя просто нет.

Тверской князь выслушал послов, хмуро потупив взгляд в землю. Когда он заговорил, голос его дрожал от еле сдерживаемого негодования.

— Что ж, господа послы, я вас слушал терпеливо, выслушайте теперь и вы меня. Перво-наперво: не я затеял сие кровопролитие. Не я безо всякой на то причины пошел войною на своего братанича, не я разоряю его села и угоняю людишек его в полон. — Князь перевел дух, после чего продолжал, все более распаляясь и возвышая голос: — Затем: ежели ваш господин так уверен в победе, отчего же вы здесь? Не оттого ли, что ведаете: не видать Юрию победы! Не видать, ибо бог не попустит, дабы осилил неправый. И последнее: никуда я со своей земли не уйду, даже не думайте. Так и передайте Кавгадыю: коли хочет он мира, пусть заставит Юрия убраться восвояси. С тем, кто пришел на мою землю яко ворог, не мириться я буду, а гнать и истреблять его как ядовитую гадину, дондеже не покончу с ним либо десница моя не выронит меч. Вот вам мое слово, и иного не будет!

Не желая подпускать врага к стенам стольного города, Михаил Ярославич по прочному волжскому льду привел свою рать к большому богатому селу Бортеневу, расположенному на возвышенном левом берегу реки как раз на пути из Москвы в Тверь, чем сразу же обеспечил тверичам значительное преимущество: в то время как его воины в ожидании врага отдыхали на попечении зажиточных бортеневцев, не знавших, как угодить защитникам, московское войско совершало долгий тяжелый переход. На возвышенных местах вокруг села Михаил установил дозоры, благодаря чему москвичи были лишены возможности застать противника врасплох. Впрочем, эта предосторожность была излишней: уверенность Юрия в своей победе была столь велика, что ему и в голову бы не пришло использовать внезапность или прибегнуть к какой-либо хитрости. Пусть знают, что он не тать, украдкой пробирающийся в чужой дом, а хозяин, идущий взять то, что принадлежит ему по праву сильного. К тому же после отказа Михаила от великого княжения Юрий проникся к нему таким презрением, что вообще не принимал его в расчет. На стоянках князья так неистово пировали с татарскими вельможами, как будто ворота Твери уже отворились перед ними. Походя разоряли попадавшиеся по пути тверские села, не успевших спрятаться людишек полоном гнали за собой.

Для Илейки это был первый поход с тех пор, как волею обстоятельств он сделался княжьим воем. Илейка по-прежнему был убежден, что стал жертвой нелепого недоразумения. «Ничего, завтра увижу воеводу, и все разъяснится», — успокаивал он себя, лежа без сна на лавке в первую свою ночь в Москве и с тоской слыша сиплое дыхание и раскатистый храп спавших рядом воинов. Но переговорить с воеводой, как назло, никак не удавалось: во время ратного ученья Матвей Абрамович упорно не замечал Илейку, а попытки того самовольно приблизиться к боярину были строго пресечены десятником. В конце концов Илейка примирился с переменами в своей судьбе, тем более что новая жизнь нравилась ему больше прежней: кормили княжьих ратников сытнее, чем челядь в доме прижимистого боярина, а все время, свободное от ратного ученья, воины могли располагать собою как хотели, тогда как дворового Терентий мог покликать к себе в любой час дня и ночи. Единственным, что омрачало Илейке жизнь, была разлука с сестрой, но каждодневные заботы не оставляли ему много времени на то, чтобы предаваться грустным мыслям.

С непривычки путь в тверские пределы оказался для Илейки гораздо тяжелее, чем для более опытных ратников. Копье и щит неимоверной тяжестью давили на плечи, свирепая стужа, точно бешеный пес, грызла тело и днем и ночью, от скудной похлебки сводило живот. Нелегко приходилось и воинам, искушенным в походной жизни, но не в этом заключалась причина уныния, с каждым днем все больше овладевавшего войском. И не такие невзгоды можно снести ради правого дела, а в том, что правда в этой распре именно за Москвой, были убеждены лишь немногие из тех воинов, кто вообще был способен задумываться о таких вещах. Зачем воевать с тверским князем, который не творит Москве никакого зла и даже отступился от великого стола, только чтобы не порушить мира? То, что татары разоряют русские земли, еще можно понять — на то они и иноплеменники, бесермены. Но чтобы русские вместе с татарами шли воевать других русских — это уж совсем негоже! Чем мы тогда лучше их? И хотя такие мысли бродили во многих головах, мало кто из воинов дерзнул бы высказать их вслух. Им оставалось лишь с опаской и неприязнью коситься на узкоглазых степняков, горделиво гарцевавших на своих крепких приземистых конях.

21 декабря рать, ведомая Юрием Даниловичем, подошла к Волге. Рассыпавшись вдоль берега, воины долго смотрели на широкое, как поле, прикрытое снегом русло и возвышавшиеся позади него береговые кручи, круглые и белые, словно добрые женские груди.

— Вот это я разумею — река! — восхищенно пророкотал Осип, раскинув руки в стороны, точно норовя сгрести в охапку все, что видел перед собой, и потрясая ими. — Глядеть бы да глядеть на эту ширь, хоть до скончанья века глядеть! А как помыслишь, что завтра, может, распрощаешься навеки с этой божьей красой, такая злость берет, что... Э-эх, да что там толковать! — он сокрушенно махнул рукой.

— Типун тебе на язык, оглашенный! — сердито обернулся к Осипу пожилой пузатый коротышка со злым колючим взглядом маленьких юрких, как пара серых мышей, глаз. — Черт-те что плетешь!

— Да ты-то, Гавша, чего испужался?! — раздался чей-то язвительный голос. — Уж кого-кого, а тебя ни один тверич не посечет — нагибаться поленится!

Все вокруг рассмеялись. Выходка Гавши никого не удивила: все знали, что коротышка крепко недолюбливает своего могучего младшего сотоварища, а потому не упускает случая поддеть Осипа, добродушный нрав которого и собственный почтенный возраст, по мнению Гавши, надежно ограждали его от возможных неприятных последствий таких нападок

Тем временем бирюзовые крылья приближающегося вечера уже распростерлись над окрестностями, и в их тени очертания предметов стали утрачивать ясность, сливаясь в зыбкую, невесомую, стремительно сгущающуюся голубую мглу, шершавый язык мороза начал еще усердней лизать лица людей, и вскоре правый берег Волги покрылся желтыми колышущимися шатрами костров.

— Стало быть, завтра уже сеча? — полувопросительно-полуутвердительно проговорил с задумчивым видом Илейка, когда котел с похлебкой был выскоблен настолько, что казался вымытым.

— Это уж как пить дать! — равнодушно отозвался Осип и, громко, по-медвежьи кряхтя, потянулся с самым безмятежным видом. — Михайло Ярославич нас, поди, давненько уже дожидается. Дело ясное — как за свою вотчину не постоять! Да токмо навряд ли у него что выйдет, коли такая-то силища пришла по его душу. Кровушку лишь зазря прольет — и своих людей, и нашу. Да ты не боись! — с ободряющей улыбкой поглядел он на Илейку. — Своей судьбы все одно не минуешь. Иной и из сотни ратей без царапины выйдет, а кому и дома горнец на голову шмякнет. Главное, человека в первый раз убить тяжело. — Осип помолчал, затем твердо добавил: — А убить надобно, потому как ежели ты ворога не убьешь, он уж тебя бесперечь живота лишит. Так что крестное знаменье положи да руби что есть мочи, а прочее не наша с тобою туга.