Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда и Николай Зорины

Я толкнула дверь, шагнула в спальню. И не увидела сестры. Она, вероятно, еще не вставала, кровать загорожена шкафом и с порога не видно… Завернуть, заглянуть… Мне нужно припасть, мне нужно прижаться, выкрикнуть боль. Мама умерла, папа умер, бабушка умирает в больнице, сестра – это все, что у меня осталось, мы с сестрой – это все, что у нас с ней осталось…

Завернула, заглянула. И не поняла, обиделась на подмененный образ: Вероника с книжкой, Вероника лежит, глядя в задумчивой отрешенности в потолок, Вероника еще не проснулась. На постели никакой Вероники не было, а лежала какая-то примотанная к спинке кровати кукла в маске… нет, в полиэтиленовом мешке на голове… так перевозят только что купленные ковры из магазина, так обматывают на зиму кроны боящихся морозов деревьев в саду… Она хотела меня испугать… Они хотели меня испугать…

Я сорвала мешок, разодрала его посередине. И не поверила. И рассмеялась – она… они просто хотели пошутить. И, смеясь, все смеясь, закричала. И кричала все время, пока мой крик, мой страшный клич не созвал всех призраков, живущих по соседству. Шаги побежали по коридору, комната заполнилась образами. Мои равнодушные глаза заскользили по ним, не рождая представлений, не пробуждая мысли.

– Убили! Господи! Убили! – завывала старушка в зеленом халате, преображаясь с нелогичностью сна в следователя Родомского.

– Протокол… понятые… хотели ограбить… хозяйка в больнице… милое дело, вынести ценности из пустующей квартиры… а она, видно, и подвернулась…

Созерцая, скользили глаза, образы распадались. Мою сестру… Нет, чью-то чужую сестру сегодня ночью убили.

Андрей мчался в офис – он страшно опаздывал – и злился на всех и вся, на тех, кто так или иначе был причастен к этой его вынужденной гонке. Злился на себя, за то, что согласился на встречу в такой неподходящий для дел вечер – за пять часов до Нового года, злился на клиента, за то, что вынудил его к этому своим безнадежно, отчаянно трагическим голосом, злился на Настю, за то, что она рассердилась на него и очень задержала, злился на светофоры, злился на скользкую дорогу, на гирлянды, вспыхивающие в витринах и назойливо кричащие о том, что праздник вот-вот наступит, на водителей и пешеходов… Андрей посмотрел на часы на приборной доске – задерживался он уже на десять минут, а еще ехать как минимум семь. Клиент может его и не дождаться, уйти, тем более что офис закрыт и ждать приходится на улице. Как неудобно получилось! И все из-за Насти. Она ужасно, до слез обиделась, когда он сказал, что должен уйти прямо сейчас. До этого они вместе возились на кухне (Сашенька как раз уснул), он помогал ей крошить салат. Настя добродушно ворчала, что он слишком крупно и неровными кубиками режет картошку, и все было так хорошо, так по-домашнему уютно. Пришлось ее уговаривать, клясться, что не задержится, вернется часика через полтора, максимум через два, пить кофе, который она сварила ему «на дорожку», снова уговаривать, клясться, обещать. На все это ушла уйма времени, и, конечно, клиент его не дождался…

А может, и к лучшему, что не дождался? Вернется домой раньше времени, обрадует Настю, поможет докрошить салат, а в девять они, как все нормальные люди, спокойно сядут за стол. В конце концов, совесть его чиста: на встречу, хоть и с опозданием, он приехал, а если заказчик его столь нетерпелив, его проблемы. В самом деле, кто бы еще согласился сорваться из дому в предновогодний вечер?

Андрей подъехал к офису, выскочил из машины, пикнул сигнализацией и, прищурившись, всмотрелся в темноту. На крыльце кто-то стоял. Ну да, вон там какая-то темная фигура – значит, клиент дождался.

– Вы, наверное, меня ждете? – обратился Никитин к фигуре.

– Вас, Андрей Львович, – ответила фигура голосом телефонного заказчика.

– Простите, я опоздал.

– Ничего, понимаю, Новый год…

Нет, все-таки голос был не совсем такой, как по телефону, капельку выше и тоньше – видно, осип на морозе.

– Проходите. – Андрей открыл дверь, включил свет и с любопытством уставился на заказчика: вот сейчас разрешится вопрос, который его так мучил. Он попятился от неожиданности и невольного испуга: заказчик был никакой не заказчик – заказчица. Аграфена Тихоновна, мать Екатерины Васильевны, бабушка Сони Королевой.

– Да, вы не ожидали, я понимаю. – Аграфена Тихоновна печально улыбнулась. – Простите меня за эту мистификацию.

– Но как же?…

Вот именно, как же? Как же он мог так опростоволоситься? Ну, положим, голос у нее действительно низковат для женщины и тембр какой-то мужской, но все равно, как, как было не раскусить, не догадаться? А ведь ему и в голову не пришло, что звонить мог не мужчина. И на этом он строил все свои версии – ошибочные, теперь совершенно ясно. Психологический портрет вывел, идиот!

И что интересно, предполагал же он, что у заказчика может быть помощник, что звонит он не сам… Оказалось, сам, вернее, сама. Почему он в расчет не взял, что клиентом может быть женщина?

– Вы поймете меня и, надеюсь, простите, когда я вам все объясню. Это была вынужденная мера, поверьте. Да я и сейчас… Вы не можете себе представить, чего мне стоило прийти сюда в открытую.

– Садитесь, пожалуйста. – Андрей придвинул ей кресло. – Хотите кофе?

– Нет, спасибо. – Аграфена Тихоновна расстегнула пальто, тяжело, словно с огромным трудом, вздохнула и опустилась на сиденье. – Не знаю, с чего и начать. – Она растерянно улыбнулась. – Это такая длинная и сложная история. Ехала к вам и всю дорогу готовилась, а теперь вот не знаю. – Она помолчала, собираясь с мыслями, нахмурилась. – Видите ли, моя дочь… Ну хорошо! Я думаю, что моя дочь не убита. Я думаю, что она жива. Я думаю, что… что убит другой человек, другая женщина, а моя дочь… а моя дочь – убийца этой другой женщины. – Проговорив все это сбивающейся, металлической какой-то скороговоркой, Аграфена Тихоновна вдруг страшно побледнела, даже как-то вся посерела, и схватилась руками за стол, словно боялась упасть.

Андрей вскочил, рывком распахнул дверцы шкафа, схватил чашку, налил воды.

– Выпейте.

От воды она отказалась, махнула рукой и, поморщившись, вздохнула своим тяжелым болезненным вздохом и заговорила снова:

– Понимаете теперь, почему мне пришлось так засекретить свою личность и просить вас об особой конфиденциальности нашего договора? – Она через силу улыбнулась. – Я не хочу, чтобы о преступлении моей дочери узнала милиция и вообще кто бы то ни было.

– Это я вполне понимаю, но… Почему вы решили, что Екатерина Васильевна… Какие у вас для этого основания?

– А вот это как раз та самая длинная история, о которой я упоминала. Впрочем, я постараюсь уложиться в короткий рассказ, не вдаваясь в излишние подробности. Видите ли, когда в семье появляется ребенок с необыкновенными способностями, это большое счастье для родителей, но и очень тяжелый труд и гигантская ответственность. Катя со своей миссией не справилась, хотя все силы, все время отдала Соне. Она уволилась с работы, совершенно забросила остальных членов семьи, растеряла подруг, умышленно лишила себя простых человеческих радостей, занималась только Сонечкой, а в результате нанесла ей же непоправимый вред, искалечила психику ребенка, лишила детства. И свою психику искалечила тоже, не жила все эти годы, а служила Сониной поэтической славе и своей славе как матери гениального ребенка. Мучила и мучилась. Ну а потом, это случилось примерно месяцев шесть-семь назад, точно сказать не могу, у Сонечки наступил творческий кризис, стихи перестали получаться. Она и сейчас ничего не пишет, но об этом пока никто из посторонних не знает, вам первому говорю, по большому секрету. В том, что это только временный кризис, я совершенно уверена. Сонечка устала, страшно устала, да еще нужно учитывать переходный возраст. Кстати, у нее сегодня день рождения, – Аграфена Тихоновна растроганно улыбнулась, – пятнадцать лет.