Огненное евангелие - Мишель Фейбер

Среди распятых в тот день был человек по имени Варавва, и большая часть толпы пришла поглазеть на него. Он умер быстро, потому что, как я слышал, брат дал ему яд. После смерти Вараввы многие вернулись в город. Если вы, как и я, изучали поведение людей, то вы знаете, что они подобны животному стаду. Что-то привлекло внимание одного или двоих, тут же появляются другие, и вскоре собирается толпа. Потом один уходит, за ним еще двое, потом дюжина, и вскоре толпа рассасывается.

Так же и на Голгофе. Была настоящая толчея, когда Спасителя прибивали гвоздями к кресту, но еще до заката солнца большинство ушло; а после смерти Иисуса от толпы не осталось и двух десятков. Наше бдение на холме — я говорю о женщинах и о себе — в ожидании, когда снимут с креста нашего Господа, вокруг которого уже кружили птицы, было до того одиноким, что и не высказать. Отдельные ученики, если они и пришли, видимо, потом нашли способ провести время приятнее. На холме было несколько мужчин, ждавших, когда с крестов снимут их братьев или отцов, но, насколько я помню, только Малх и женщины радели возле Иисуса. Тяжело томиться, не зная, когда все закончится. И все же от рыбаков[10]можно было ожидать большей терпеливости.

Но вижу, что я забежал в конец, не рассказав середины. Давайте вернемся к тому времени, когда наш возлюбленный Иисус еще был жив. Простите меня, братья и сестры, что я перескакиваю туда-сюда. Я по профессии сплетник, а не историк. Кроме того, мое плачевное здоровье позволяет мне взяться за перо раз или два за день, после чего мне требуется отдых. Будь я крепче, складнее был бы и мой рассказ, который бы летел от начала к концу с уверенностью выпущенной из лука стрелы. Но что написано, то написано.

Итак: крест с Иисусом принял вертикальное положение. Это был последний из воздвигнутых в тот день крестов. Шесть преступников заняли на них свои места, и наш Спаситель оказался шестым с краю. В первый час зрелище на Голгофе было из тех, что привлекают внимание большой толпы. Распятые дергаются и извиваются. Они похожи на человека, который ворочается в постели, тщетно пытаясь найти удобное положение. Или на человека во время плотских утех. Но спустя время движения их становятся замедленными, и каждый находит собственный незатейливый способ сделать следующий вдох. Вот тогда толпа и начинает расходиться, оставляя умирающих попечению родных и друзей.

Иисус воскричал: Отче, зачем Ты оставил Меня? после чего на долгое время умолк. Его опухшие глаза были открыты, как и Его рот. Я ждал. Другие зеваки, потеряв терпение, отвернули головы в стороны, но я не сводил глаз с Иисуса. Но вот его челюсть задвигалась, как у жующей коровы. Он издавал звуки, которые я недослышал. Я подумал, что Он говорит или собирается что-то сказать, и мне очень захотелось разобрать слова. Я подошел ближе, и так как солдаты меня знали, они позволили мне приблизиться к кресту и даже до него дотронуться. Я задрал голову к нашему возлюбленному Учителю, стоя в тени от нагого тела.

Кто-нибудь, прошу, добейте Меня! воскликнул Он. Это были последние слова, вырвавшиеся у Него во время истязания, хотя Его общение со мной этим не ограничилось, о чем я скажу ниже.

Болезненно дрожащими руками Он попытался подтянуться повыше, но в очередной раз сорвался, и тут Его внутренности сами собой отворились. Сверху на мое лицо полилась моча, а по деревянному брусу, прямо мне на руку, потекли нечистоты. В толпе раздался смех, а римские солдаты стали мне давать издевательские советы на своем языке. Но я не обращал внимания. Божественная струя обожгла мой лоб, прожгла насквозь мой череп и опалила мою душу. Глаза мои ослепли, но теперь я все видел ясно как никогда.

Я увидел мир как будто сверху, словно парил над самой высокой горой. Люди далеко внизу, включая толпу на Голгофе, казались меньше муравьев и терялись, как капли дождя в горячем песке. Городские дома были как мелкая галька, а храм как безделушка в пыли.

А в голове моей звучал голос Иисуса, говорившего: Призрачен этот мир, как призрачны его радости и печали. Призрачен Рим и призранен Иерусалим. Только Я Есмь. Я Господь, созидающий и разрушающий все сущее. Я Царь воинства небесного, но Я также вижу хромого мужа, плетущегося домой на закате дня, и вдову, ворочающуюся во сне.

Из чего Я состою? Я состою из тех, кто в Меня верует. Вместе мы сильны и совершенны.

И Я говорю капле дождя: Войди в Меня.

Первое, что Тео осознал, придя в себя, это то, что он не может нормально дышать. Его руки совершенно онемели, если они у него вообще были. Может, их оторвало? От одежды попахивало дымом. Не сигаретным; скорее, костровым. Его рот был плотно сжат, как будто губы обгорели и склеились. Он пытался дышать носом, наполовину забитым спекшейся кровью.

— Как бы не задохнулся, — раздался голос. — Может, снимем пластырь?

— Начнет орать, — произнес другой.

— Кто его здесь услышит? — возразил первый. Оба, на слух, молодые парни.

Щеки Тео коснулись сильные пальцы и, что-то там нащупав, одним движением сорвали с его губ липкий пластырь. Он сделал судорожный вдох, вдох боли и облегчения.

На него откуда-то выплыли два лица. Одно принадлежало красивому арабу с блестящими черными кучерявыми волосами и губами Купидона; другое — омерзительному белокожему типу без подбородка, в толстых очках, с выпирающим лбом и редкими завитками на голове. Клоун, прошедший несколько курсов химиотерапии.

— Ты у нас еще пожалеешь о том, что тебя мама родила, — пообещал ему белокожий тоном, не оставлявшим никаких сомнений.

Последнее, что запомнил Тео, прежде чем очнуться в странной квартире привязанным за руки и за ноги к широкому креслу, обитому искусственным велюром, это вопросы слушателей в книжном магазине Pages. Он мысленно видел множество людей, но не помнил, как от них ушел.

Для чтения он, как всегда, выбрал рассказ Малха о распятии, в несколько сокращенном виде, чтобы уложиться в отведенные двадцать пять минут, и голос его звучал вполне адекватно. По окончании чтения в аудитории наблюдался привычный разброс эмоций: кто-то выглядел невозмутимым, кто-то ошарашенным, одни плакали, другие мотали головами или уставились в пол, люди поглядывали на часы, спокойно отправляли эсэмэски, раскачивались в трансе и так далее.

В своих разъездах по стране, а в Америке результаты продаж «Пятого евангелия» превзошли все ожидания, Тео не раз убеждался в разрушительном воздействии книги на людей, но предпочитал сосредоточиваться на обратных примерах. Подобно тому, как автор презираемого всеми критиками романа всю жизнь не расстается с доброжелательной рецензией в «Санди тайме» от 1987 года, в которой его благосклонно сравнили с Теккереем, Тео цеплялся за любое доказательство, что «Пятое евангелие» — это увлекательное историческое открытие и триумф переводческого мастерства. Да, конечно, какое-то количество читателей эта книга повергала в уныние, но таких, хотелось думать, было меньшинство. Как насчет того старика в Атланте, сказавшего, что она примирила его с дочерью? Или этого парня в… в… забыл, в каком городе, где в кофе-шопе при книжном магазине стоял бюст Шекспира из папье-маше? Он сказал, что «Пятое евангелие» — это глоток свежего воздуха в спертой атмосфере однообразной библеистики. А еще была молодая женщина в Уилмингтоне, пожалуй, немного чудная, но зато дружелюбная, она одолжила у него ручку для автографов и написала на своей визитке электронный адрес, дабы продолжить их увлекательный разговор об арамейском в «более располагающей обстановке», где вокруг не маячат люди с такими лицами, будто из них только что вынули душу.