Черная сакура - Колин О'Салливан

Она занялась изучением стрекоз, и у нее теперь целые груды распечаток, помогающих разобраться в их жизненном цикле. Зачем они нужны? Просто зачем они нужны? Благость недавно вбила себе в голову, что если сумеет разобраться в поведении стрекоз, то, возможно, сумеет разобраться и в своем Томбо.

Своем Томбо.

Горесть говорит, что все это изучение бессмысленно, и подобная цепочка рассуждений тоже, потому что Томбо на самом деле не стрекоза, просто у него такое прозвище. Но Благость берет ножницы, щелкает ими (они сверкают на солнце), и Горесть едва успевает увернуться, так что мудрее будет не разглагольствовать, разве только со своим Цзином.

— Ты и я, милый мальчик, ты и я, милый Цзин.

Благость продолжает вырезать отдельные фрагменты, параграфы и иллюстрации из многочисленных журналов и фотокниг по живой природе, которые до сих пор валялись по темным углам в школьной библиотеке. Теперь она посматривает в них и рассуждает вслух, в свое удовольствие.

— Ты питаешься москитами. А значит, приносишь большую пользу, дорогой Томбо. Избавляешь мир от вредителей. Ведь они нас жалят, а мы потом чешемся. Ты настоящий герой.

— Однажды, Цзин, ты и я… Маленькая лодочка, ты на веслах… Твои мускулистые руки… Греби, Цзин! Греби!

Она, конечно, знает, что мальчики из ОРКиОК не особо мускулистые, но позволяет себе пофантазировать. В конце концов, сейчас пятничный вечер, а в пятничные вечера всякому дозволено немного пофантазировать, особенно в угрюмом селении. Те, кто обитают в угрюмых селениях, заслуживают золотой медали за отвагу, ибо выдерживают, выдерживают то, чего выдержать невозможно. Наверное, в других краях люди не ведают даже вдвое меньших невзгод. Горесть запускает руку в Коробочку Гадостей. Сахар тает у нее на кончике языка, и она обмирает. Сладко-сладко-сладко обмирает: так уж повелось в этой розовой спальне.

— Опасаешься лягушек и ящериц. И других стрекоз, разумеется. Пауков и птиц. Пауков и птиц.

Благость кривится, она не любит пауков и птиц, нет, не любит.

— На озере никаких волн, озеро просто зеркально гладкое, ты на веслах, мы движемся, и твои бицепсы тоже, мой милый Цзин, не знаю, какое у тебя телосложение.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, — повторяет криворотый Цзин.

Быстрое движение пальчиком, картинка на секундочку искажается (это все тот самый выбрасывающий вредные вещества завод в шестистах километрах отсюда, который рванул во время очередного землетрясения, заставив нас блевать, давиться и умирать), на секундочку, на секундочку, быстро, быстро, о-о….

Надо бы девочкам забить новые слова для мальчиков. А то старые уже приедаются. Тем не менее, когда изображение Цзина восстанавливается, Горесть охотно продолжает. Очень жаль. Ведь это всего лишь изображение.

— Имаго. Имаго.

— О, Цзин, — Горесть еще разок трогает у себя внизу, быстро проводит пальчиком, это из-за сахара — прилив энергии, она вся — сгусток энергии.

— Odonata. Зубастые. Большие глаза (занимающие основную часть головы), прозрачные перепончатые крылья с мелкой сетью жилок, две пары, длинное тонкое брюшко.

— Какой ты быстрый, Цзин! Как ты гребешь, гребешь, гребешь своим веслом. (Когда Горесть была еще в детском саду, к ним раз в неделю приходила учительница английского и разучивала с ними английские детские песенки, и она помнит их все! «Ты скажи, барашек наш»…) Куда ты меня везешь… Ах ты бесстыжий бесенок!

— Мозг на 80 или более процентов занят анализом визуальной информации. Что ты видишь, Томбо? Что ты видишь? А когда видишь, что думаешь?

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, — говорит Цзин, алебастрово-белый, с длинными черными ресницами; какой дивный контраст!

— Основная цель, основная цель, я медленно читаю вслух, смакую эти слова — основная цель стрекозы… единственный смысл жизни состоит в том… чтобы найти себе пару! Это основное стремление, о-о…

Благость млеет без всякого сахара. Ножницы в опасной близости от ее запястий. От вен, исходящих желанием, пульсирующих. Лезвия всегда наготове. Лезвия готовы на все. Она кромсает бумагу. Ткань. Что под руку попадется. И Горесть покромсает, если та не прекратит болтать с этим идиотом на настенном экране. Или глаз ему выколет. Как там его зовут? Цзин?

— А что, если мы чуть-чуть задержимся под развесистыми ветвями ивы? И приляжем в ее тени, а лодочка будет нежно качаться под нашими спинами, под нашими спинами и лонами.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.

— Чертова игла. Так тебя называли, да? Но мы лучше знаем, Томбо. Мы знаем, что ты явился на землю ради добра, только ради добра. Ты не зашьешь рот ребенку. Даже такому злоязычному, как я.

— И мы будем колыхаться, нежно колыхаться в нашей лодочке… О, Цзин, ты настоящий, такой настоящий. Такой трепетный, такой напористый. — Движение пальчиком.

— Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.

— Слепящее жало. Водная ведьма. Лешачья муха. Чертов конек. Змеиный убийца. Как несправедливо тебя оклеветали. Мой мужчина. Мой герой.

Она перестает резать, потому что резать больше нечего. Она могла бы пройтись ножницами по своему одеялу, но потом будет жалеть, когда попытается под него забраться. Запястья такие манящие. Лезвия уже наготове, но… вместо этого она обращает свое оружие на настенный экран, прицельно бросает, словно метатель ножей в круговерти карнавала, и попадает Цзину прямо в глаз. Бедный Цзин. Бедный Цзин. Вспышка — и конец. Горесть вываливается из своей лодочки, вымокает насквозь, хнычет. Иллюзия разбита.

13

Тринадцатый еще на службе. Как раз сейчас. Бормотание в коридорах власти. Все как обычно. Тринадцатый еще там. Задерживается. Шагает по своему кабинету. Шагает, шагает.

14

Шмякает яйцо.

Почти пустая автостоянка, последние машины разъезжаются, и яйцо шмякает о лобовое стекло.

Опять суббота, и я опять судействовал.

Вы тут все вокруг загадите!

И снова: шмяк!

Трое злоумышленников разбегаются, едва я направляюсь в их сторону. Не знаю, почему они так торопятся. Вряд ли я могу что-нибудь с ними сделать. Я не робкий. Не заблуждайтесь насчет меня. Я мускулистый, и не стоит пренебрегать моим владением каратэ (которому я выучился в школе). Я завоевал серебряную медаль на соревнованиях между школами префектуры, когда мне было пятнадцать, полжизни назад; до сих пор помню смущение моих родителей — как это воспринимать? Естественно, они чрезвычайно гордились своим сильным мальчиком, но еще больше бы гордились, если бы я получил награду за вдохновенное сочинение о Сарамаго, Рихтере или Краснахоркаи.

У меня никогда не хватит глупости гоняться за этими троими, поэтому я наблюдаю, почти завидуя их товариществу, как они удирают.

Не