Божьи дела - Семен Злотников

– Все существует, клиент, и не понарошку! – орал мне в могилу урод.

– Но я не могу, он – мой сын! – пытался я объяснить им (впрочем, осознавая, что для них это не аргумент). – Не смогу и не стану! – клялся я истово. – Пытайте меня – я сына в жертву не принесу! – выкрикивал я угрюмо застывшим по оба края могилы могильщикам. – Он мой, только мой, только мой! – хрипел я и бился в конвульсиях. – Бойтесь обидеть его! – угрожал я, размазывая грязь со слезами по лицу…

– Что ли все? – позевывая, поинтересовался Квазя.

– Да, конец… – еле выдавил я из себя.

Со дна ямы казалось, будто они оба упираются головами в черные облака.

– Ну и дурак! – усмехнулся горбун, небрежно берясь за лопату и зачерпывая чернозема.

– Да неумный вообще! – подтвердил великан и спихнул сапогом мне на грудь тяжеленный ком глины.

Тут стоит признаться, что, как я себя ни готовил к погребению заживо, однако же не удержался и громко ойкнул от неожиданности.

– Ой-ой! – делано всполошился Квазя и тоже как будто схватился за лопату. – О-е-ей, ой-ой, ой! – издевательски завывая, запричитал он.

Комья сырой земли градом посыпались на меня, я только успел прикрыть лицо двумя руками.

Однако могильщики рьяно взялись за дело, невольно отметил я про себя.

И прежде, бывало, на похоронах меня удивляло, с какой торопливостью живые заваливали покойника землей – как будто боялись, что тот, не дай Бог, оживет и сбежит из могилы.

Не так я представлял собственное погребение и, уж конечно, не думал, что буду в сознании…

С какой стороны ни посмотришь – абсурдно, трагично, нелепо и противоестественно валяться в грязи и покорно дожидаться собственного конца!

Лопаты со скрежетом и чавканьем вонзались в илистую кладбищенскую почву, всякий раз в ожидании очередного броска я инстинктивно поджимался.

Отвлечься от мыслей о близком конце и помыслить о чем-то другом, более позитивном, почему-то не получалось.

Принято думать, что человек в последние свои минуты подводит итоги, вспоминает близких и молится о прощении.

По всему судя, время мое не пришло – оттого, вероятно, мне не хотелось сдаваться.

Одна мысль – о спасении сына! – надежнее любых цепей удерживала меня на дне могилы.

При всем драматизме ситуации, впрочем, я не испытывал обиды или ненависти к моим палачам – в конце-то концов они всего лишь рядовые исполнители некоего необъяснимого Замысла.

И потом, говорил я себе, я же сам (в отличие от Авраама!) предпочел быть похороненным заживо…

Вся тяжесть земная, казалось, обрушилась на меня.

Я не мог шевельнуться, вздохнуть, ныл затылок и жутко хотелось пить.

Прощание с жизнью веселым не назовешь, но что станет скучно – этого я и представить не мог!

Умереть было страшно, а умирать – скучно…

Все-все, что, казалось, любил, во что верил, что знал и чему поклонялся, внезапно поблекло и сделалось малозначительным.

Какие-то люди, какие-то связи, какая-то жизнь – в результате какая-то все суета…

– Скука! – не выдержал я и рванулся в отчаянии. – Все кончается скукой! – мычал я и дергался, выталкивая наверх завалы земли. – Так неправильно, так не должно быть!.. – хрипел я залепленным глиной ртом.

«Папа, папа!» – неожиданно я различил тонкий, режущий прямо по сердцу голосок своего единственного сына.

«Митя!» – мелькнуло и обожгло: в круговороте событий я о нем почти не вспоминал.

То есть ради него я был готов умереть (и фактически уже прощался с жизнью!), но мучился я, как оказалось, из-за себя!

И все-то мои переживания вертелись вокруг меня и касались меня же!

Бессчетное множество раз я повторял себе и своим преследователям, что я больше жизни люблю своего единственного сына, и что не хочу его гибели, и что никогда не смогу быть его палачом, и что не смогу после жить, но при этом я, увы, о нем мало думал!

Между тем мне бы самое время заплакать по маленькому безвинному человечку – ибо ему, а не мне, судили умереть.

– Левочка, Лева! – послышалось. – Лева!..

Я представил вдруг Машеньку с Митей на кладбище – и содрогнулся.

– Папочка, папа! – взывал ко мне Митя.

– Левочка! – словно издалека, вторила ему Машенька.

Ничего страшнее я не испытывал: мой сын и жена взывали ко мне о помощи – а я был бессилен…

Слезы отчаяния душили меня.

– Отпустите их, будьте вы прокляты! – взорвался я с новой силой.

– Лева! – звала меня Машенька.

– Папочка, папа! – терзал меня сын.

Их голоса становились все ближе, я уже ощущал их, они цеплялись за меня руками и больно царапали.

Принося себя в жертву, я верил в спасение сына.

Меня обманули; возможно, я сам заблуждался; в любом случае мной овладело чувство глубочайшего разочарования…

– Проклятие, они нас убьют! – горестно воскликнул я, судорожно обнимая самых любимых, самых дорогих, самых…

– Лева, о чем ты? – с неожиданным вдруг легкомыслием поинтересовалась Машенька.

– О чем? – переспросил я, изумляясь ее непонятливости. – Ты что, их не видишь?

– Кого?.. – удивилась она.

– Их! Их! – не выдержал я. – Их, они способны на все!

– Ох, мне больно! – как будто послышался стон.

– Машенька! – страшно закричал я и проснулся…

И прежде, бывало, я пил, но себя не терял.

В общих чертах я помнил дорогу на кладбище, само кладбище, ночь, двух могильщиков – длинноногого и длинношеего Квазю и горбатого коротышку Йорыча… виски с импортным пивом… тортом безе вкупе с килькой в томате… нелепые тосты за двух неразлучных сестер – Жизнь и Смерть… наконец, как меня забросали землей…

Дальше (уже со слов Машеньки!) двое мужчин в зловонном рванье втащили меня среди ночи, мертвецки пьяного, в квартиру и оставили валяться в прихожей.

От денег они отказались, сославшись на дружбу со мной и какие-то принципы – какие именно, Машенька не уточнила…

Мгновенная радость, когда я очнулся дома в записанной Митей постели (сама собой разрешилась загадка о происхождении подземных вод, отдающих мочой!), скоро сменилась испугом – ибо я уже знал, что меня ждет…

Впервые за годы мучительных размышлений об Аврааме я его не судил.

Как осенние листья, вдруг сами собой отпали мучившие меня вопросы:

– почему Авраам не восстал, защищая Исаака?