Сорок лет с В. А. Гиляровским - Николай Иванович Морозов

Плевако просиял и, шлепнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

— Вот это сказано! Гениально! — И протянул Гиляровскому руку.

Тогда Владимир Алексеевич с добродушным хохотком сказал:

— Это ты, Федор Никифорович, умница, знаешь, с кем надо посоветоваться!

Оба они громко рассмеялись.

Новое завещание произвело на детей отрезвляющее впечатление. Как потом стало известно, они не только отказались от дикой мысли о покушении на жизнь мачехи, а сами стали охранять ее, чтобы не остаться нищими.

В форме морского офицера входит молодой человек и просит доложить о нем. Это Георгий Яковлевич Седов. Он еще неизвестная миру фигура, не герой экспедиции на Северный полюс на корабле «Св. Фока», он только еще мечтает об организации этой экспедиции.

Цель его прихода в Столешники — пригласить в состав экспедиции В. А. Гиляровского.

Как-то подаю Владимиру Алексеевичу визитную карточку. На ней написано: «Граф Николай Эразмович де Тулуз Лотрек Савин, инженер путей сообщения».

— Проси, — говорит Владимир Алексеевич прислуге.

Входит худощавый, высокий старик в черном сюртуке. Жидкая растительность на голове и борода подернуты сединой. Это известный аферист, корнет Савин. Теперь он амнистирован и вернулся из-за границы. Присвоив себе титул древнего французского рода, Савин некогда пытался даже пролезть на болгарский престол, но был разоблачен.

— Мы с королем Эдуардом VII, английским, одевались у Пакена, — говорит он в подходящем месте беседы, пытаясь поднять этим свой престиж. Но здесь эти трюки напрасны. Он явился с просьбой помочь ему опубликовать свои мемуары.

Из прихожей робко выглядывает бедно одетый человек, застенчивый, нерешительный. В. А. Гиляровский сидит у стола в конторе и, увидев посетителя, просит его войти.

— У меня есть изобретение, с помощью которого на случай войны можно с московского поля взорвать пороховые погреба любой вражеской державы. Расстояние роли не играет. Я обил все пороги, но ни у кого не мог найти поддержки, — говорит посетитель.

Владимир Алексеевич не специалист в делах техники, но всегда найдет, куда направить просителя. Он дает ему письмо к видному инженеру.

— Но вы зайдите сказать мне, как вас там примут и что посоветуют, — говорит он молодому человеку.

Приходит другой посетитель, с горящими глазами фантаста, но уже решительный, далеко не застенчивый, самоуверенный. Он раскрывает свое «учение» о сыроедении…

— Если люди будут есть все без исключения в сыром виде: овощи, крупу, мясо, ржаное или пшеничное зерно вместо печеного хлеба и прочего, то им обеспечивается отсутствие всяких болезней, они будут иметь крепкие нервы и мафусаилово долголетие.

Владимир Алексеевич, терпеливо слушая, вскрывает принесенную почту. Письма самые разнообразные. Начинающий писатель просит дать оценку рукописи и помочь напечатать; учащийся просит помочь закончить образование. А вот открытка от генерала М. И. Драгомирова, командующего Киевским округом, военного писателя и известного остряка. Михаил Иванович приглашает В. А. Гиляровского приехать к нему на Украину отведать галушек.

— Чем же я могу помочь вам? — спрашивает он проповедника сыроедения.

— Нельзя ли пустить статейку в газете? — отвечает тот.

Писатель не спрашивает у «сыроеда» образовательного ценза, он видит, что в голове у этого человека завелись странные идеи.

— Нужны основательные материалы, — говорит он. — Со слов по таким большим вопросам не пишут, куры будут критиковать.

Занимаюсь текущей работой. Раздается резкий, тревожный звонок телефона. Телефон тогда был устроен по-особенному: чтобы вызвать необходимый номер, нужно было предварительно несколько раз покрутить ручку аппарата, а после этого снять трубку и приложить к уху; телефонистка центральной станции называет свой номер, а абонент — номер, с которым требуется соединение. После ответа станции «готово» абонент снова должен был положить трубку на рычаг, вертеть ручку, вызывая соединенный номер. В этом случае каждый звонил по-своему: один крутил ручку три раза, другой — пять, а третий — еще больше. Тут проявлялся темперамент — один крутил вяло, медленно, другой — резко, торопливо, в зависимости от этого получался разный звонок. Быстро подхожу к телефону.

— Слушаю!

— Это ты? — спрашивает Владимир Алексеевич. — Срочно спускайся вниз, я сейчас подъеду…

Видно, что-то случилось. Владимир Алексеевич в то время работал в Московском отделе новой петербургской газеты «Россия», редактируемой А. В. Амфитеатровым и В. М. Дорошевичем, и был постоянно начеку. Спускаюсь вниз. Вижу, он быстро подкатывает к подъезду на извозчике.

— Садись.

Забираюсь в пролетку, мчимся к Тверской. Проехав Столешников, он говорит:

— По Москве разнесся слух: умер Толстой. Невольно дрогнуло сердце от неожиданности. — Едем в Хамовники, — продолжал он.

Девичье поле с Хамовниками и другими проездами было как бы продолжением Пречистенки с ее Староконюшенными, Чертольскими переулками. Пречистенка, сверкавшая особняками высшей знати, выглядела всегда богато, парадно, а от Девичьего поля, наоборот, отдавало чем-то захудалым, провинциальным. Зато здесь, в Хамовниках, жил величайший человек нашего времени, гордость России — Л. Н. Толстой. Сюда никому не известный студент Ромен Роллан писал письма, сюда приезжали политические деятели, например французский премьер Поль Деруледа. И кого, кого здесь не было! На огонек в Хамовники тянуло весь мир.

А. П. Чехову приписывались слова, что, пока жив Л. Н. Толстой, совесть человечества, много гадостей не появится у нас из боязни его гневного осуждения.

Мы у дома великого писателя. На продолжительный звонок выходит к воротам человек в высоких яловых сапогах, в пиджаке на вате, подстриженный по-кучерскому. Это и есть кучер Толстых. Открыв калитку, он учтиво здоровается:

— Здрасьте, Владимир Алексеевич!

Приятно пожать руку кучеру Толстого, приятно дышать здесь воздухом, которым дышал