Открывается внутрь - Ксения Букша

И вот он шагает, стремится. Флуктуации, шатания его по городу тоже ведь как-то предопределены. Возможно, есть даже и закон. Во всяком случае, не линейный: все тот же закон возможностей и случайностей, сродни той области математики, с которой он имеет дело. Когда на его пути встречается дорога, он либо поворачивает, либо пересекает ее и проходит прямо; из этих вариантов и складывается его путь каждый день. Вот во дворы – во дворы никогда он не заходит, это было бы уже слишком; в незнакомых дворах надо думать о покинутой дороге, а он гуляет не для того, чтобы о дороге думать, а чтобы дороги (и дворы) думали сами, чтобы научить их думать при помощи своей мысли, чтобы обрести в них произвол, отсутствие какой бы то ни было необходимости и привязанности.

И вот он идет; ни разу еще не бывало так, чтобы он заблудился и был вынужден вернуться в реальность не по своей воле. Обычно так: завершается мысль – и тогда, подняв голову, он видит свой собственный дом, вернее, некую произвольно взятую пятиэтажку, одну из тех, с вывернутыми подъездами и битыми стекляшками, в которой (к примеру, на первом этаже) находится его квартира – точнее, одна из квартир, та, которой в данное время не соответствует никакой другой жилец, кроме него самого. Он бы мог, в знак этого, отпирать дверь ключом, но это не есть необходимо, к тому же и ключ он куда-то дел, так что он просто входит к себе в квартиру, и на этом символически, естественно, заканчивается поток свободных ассоциаций и начинается упорядоченная работа.

Обычно бывает так. Но сегодня происходит по-другому. Сегодня, подняв голову, он видит всю картину в несколько ином ракурсе. Дело в том, что дождь, который шел, еще когда он сам только вышел из дому, вдруг начал идти все сильнее и заполнил водой все дворы, все улицы и проспекты; Лев Наумович понимает, что вымок насквозь, и ему это нравится. Холодная вода лупит его по голове с той интенсивностью, с тем ритмом, которого ему не хватает уже несколько недель. Дождь разгоняет невнятное рассеяние, мешающий липкий туман; помогает сконцентрироваться.

Дождь хлещет по желтым мокрым кленам, ветер мотает фонари, машины мчатся по дороге, расплескивая воду. В торце одной из пятиэтажек находится малюсенький магазин, вернее, рюмочная на пять или семь мест. По сути это подпол, погреб, предусмотренный для жителей одной из квартир на первом этаже, но предприимчивая хозяйка сделала там точку, поставила телевизор и принимает ставки на спортивные состязания. Лев Наумович входит в крошечное помещение. Там – двое: хозяйка за прилавком и мужик на табурете, напряженно уставился в экран, рядом недопитое пиво.

– Здравствуйте, – говорит хозяйка.

– А-а, здравствуйте, – отвечает Лев Наумович, озираясь.

Мужик тянет его за рукав: отойди, мол, загораживаешь. Лев Наумович пятится. Смотрит на экран. Там по мерцающему зеленому полю рассыпаются красно-белые футболисты. Сейчас, знает Лев Наумович, будет крупный план: лицо футболиста, его пробежка, эмоция (непременно руки и лицо), потом – несколько кадров ускоренной съемки, которая выглядит со стороны как замедленная. В этих «замедленных» кадрах происходит следующее: футболист как бы преодолевает земное притяжение, создает, движениями рук и ног, иллюзию отсутствия верха и низа, вызывая головокружение у болельщиков и просто зрителей. Так, фиксируя некоторые значения и показывая их дискретно, мы лишаемся привязки к определенной системе координат. Из этого следует, что функция (вообще любая), пожалуй, имеет смысл только при наличии оси времени (в пространственном, «футбольном» случае невидимой). Или, вернее, время подразумевается…

– Брать что-нибудь будете?

– А? – вздрагивает Лев Наумович.

Хозяйка с интересом смотрит на него.

– Возьмите пятьдесят грамм, вы промокли совсем.

– Нет-нет, у меня нет денег. И я не пью.

– Я вам бесплатно налью, вы же воспаление легких можете схватить. Особенно если дома нечем согреться.

У нее выбеленные густые волосы, полное румяное лицо, быстрый взгляд и большая грудь. Она меня знает, думает Лев Наумович. Ему становится не по себе. Вечно его знают какие-то люди, о которых он сам ни сном ни духом. Видят его. Смотрят на него. Возможно, даже думают о нем что-то. Лев Наумович быстро мотает головой, отступает, невнятно прощается. Он идет через двор в смятении, а продавщица говорит болельщику: это из шестьдесят первого дома такой. Да, кивает болельщик. Знаю такого.

* * *

Дождь кончился, а ветер окреп, темнота сгустилась. Мокрая асфальтовая дорога, ведущая вдоль шоссе и стройки, неожиданно многолюдна: гуляют с колясками, едут на джипах, гудят, мигают поворотниками. Лев Наумович ускоряет шаг, он идет, не поднимая глаз, и даже не замечает, что в окне его кухни горит свет. Поднимается по лесенке, открывает дверь и чувствует запах духов.

Лев Наумович в смятении. Он топчется в прихожей, пытаясь собраться с мыслями. Надо бежать, но поздно. Жена выходит из кухни, видит его.

– Ты зачем пришла, – бормочет он без выражения. – Уйди, пожалуйста.

– Раздевайся! – говорит она. – Я тебе ужин приготовила. Ты же даже дверь не запер. Это же ужас, как ты живешь. Тебе надо срочно… Хочешь, я тебя на работу устрою? Я найду тебе нормальную работу, так же невозможно жить. Я тебе честно могу сказать, я бы не пришла, но мне уже Ковальский звонит, говорит: вы его проведайте, с ним что-то делается. Что ты стоишь? Раздевайся! – она делает шаг вперед и развязывает шнурок на капюшоне его куртки.

– Не трогай меня, – бормочет Лев Наумович, отодвигаясь.

– Посмотри на себя! Тебя лечить надо!

– Какое, от чего… Лечить… что тут, вообще… сама ты лечись, если так хочется… Пожалуйста, отстань… Я не хочу, чтобы… Уйди. Пожалуйста. Мне работать надо…

– Работать! – кричит она. – Опомнись! Ты десять лет уже безработный! Ты думаешь, что ты вдали от академического сообщества можешь создать что-то действительно имеющее цену? Не общаясь ни с кем, в одиночестве? И кто это оценит? Ты хоть понимаешь… А! – она машет рукой, глядя на него. – Да ты не в курсе даже, может, кто-то это уже сделал, то, над чем ты сейчас трудишься!.. Лева, послушай… Мне не все равно, что с тобой будет. Я просто вижу, как ты год за годом, и все хуже ведь становится, со стороны виднее, все хуже, а что дальше будет…

Сейчас она съест меня, вдруг понимает Лев Наумович. Вперлась сюда… готовит. Эти вот запахи, которые действуют на пищеварение. Это все понятные механизмы. Она хочет меня съесть, не дать мне думать.

– Уходи, – повторяет он тихо, глядя в пол. – Уходи-уходи-уходи. У-хо-ди.

Он стоит, опустив глаза, и говорит так, и постепенно начинает чуть покачиваться, и все бормочет: уходи, уходи, – это успокаивает его, он не смотрит на жену, не видит, как она собирается, одевается, не слышит, что она говорит – чувствует только запах ее духов; она уходит, выметается наконец, а Лев Наумович еще некоторое время стоит, по-прежнему одетый, в прихожей, слегка покачивая головой в такт произошедшему. Только через пять или семь минут, опомнившись, он медленно раздевается, снимает ботинки и проходит на кухню.