Открывается внутрь - Ксения Букша

Очень уж тяжелая была зима. Особенно заснеженные огромные дворы, через которые, переставляя ноги, бредешь к остановке. Особенно триста шестая маршрутка: поминутно открывается дверь и потоки ледяного воздуха обдают тебя. Остается одна раздражительность. Раздражает все. Все, что видишь по дороге, и все, что на тебе надето. Прямо чувствуешь всем телом: неудобно и неуютно. Как в детстве. Приемная мама не могла хорошо одевать Женю, и Женя вечно мерзла, одергивала и поправляла что-то. Кормили Женю тоже скудно и невкусно, в основном картошкой. Кухня была пустая, но тесная, у единственной табуретки не хватало ноги, форточка не закрывалась. А еще они постоянно ссорились. Женя грубила, бунтовала, не проявляла благодарности. Мать говорила, что хотела совсем не такую, а какую-нибудь другую девочку, ведь с этой одни мучения. Иногда Женя просилась обратно в детдом, хотя не помнила, как была там – вообще ничего не помнила, совсем. Но мама не отдавала ее обратно. По ее словам, она должна была сделать из Жени человека. У нее хорошо получалось, но ей казалось, что получается плохо.

Только недавно, уже после смерти приемной мамы, Женя поняла, что на самом деле любовь у них была, просто очень уж трудно им было друг с другом.

* * *

У Жени выдалась тяжелая зима, но она знает, что весной будет хуже.

Дело в том, что каждую весну к Жене приходит другая Женя, и это очень страшно. Страх сначала подспудный, гудит тихо, в отдалении. Показывается где-то в конце улицы. А потом, нагло, отвратительно ухмыляясь, выходит навстречу.

В этом году Женя настигает Женю на Стачек. Черные и сверкающие окна сталинских домов. Потоки транспорта. Озера витрин отражают и переворачивают полдень. Грохот и дым.

И вот навстречу Жене выходит другая Женя. Вульгарно накрашенная, с махровыми ресницами, в подозрительных старых туфлях с оторванным ремешком, в махровой юбке, всклокоченная и свои клочья полившая вдобавок лаком экстра-штарк. Женя, уставившись на Женю, отвратительно улыбается, и ее жизнь входит в Женю во всей полноте мерзости. Вместо квартиры у нее логово, заваленное тряпьем; она смрадная проститутка и наркоманка, на лбу – пятна и кровоподтеки, ноги в узлах и дырах. Но самое ужасное – ее дети. У той Жени есть дети, много, и все они в доме ребенка и в детдоме, от всех она отказалась. Женя ощупывает себя, она хотела бы выскочить наружу, но неоткуда. Она не может понять, в какой стороне ее дом. Она садится на обочину тротуара. Страх переполняет и растворяет ее. Она не чувствует холода и тепла; своих рук и ног. Лихорадочно, в поисках какой-то опоры, смотрит на плитку под ногами, но спасения нет, остались одни обрывки мира: вот сейчас отодвинешь ногу, и не будет ее, и плитки не будет; останутся только тошнота, отвращение, ужас.

Потом в какой-то момент Женя понимает, что сидит на улице, на скамейке или на ступеньках. Греет солнце или холодно. Хочется пить. Женя ощущает тяжесть во всем теле. Прошло.

Безобразие, думает Женя, спускаясь по эскалатору. С этим пора завязывать. Как – неизвестно, но пора.

В метро женщина, продающая лейкопластырь, глядя на Женино ясное лицо, вдруг вскрикивает:

– Что уставилась, кукла разряженная! Я продаю зрелым умным людям, а не пустым куклам!

И долго, зло ругается. Жене становится так стыдно, что приходится извиниться. У человека, может, горе, а я тут с улыбками.

* * *

Женя решает поехать к тому домику, где она жила до семи лет, и посмотреть на него: может, что-нибудь вспомнится. Она много думала, и ей начало казаться, что причина страха – именно в этом. Ведь я не знаю совсем ничего. Кто мои родители? Откуда я? Меня оставили в роддоме, или я попала в детский дом уже большой девочкой? Всего этого я уже точно никогда не узнаю. Точнее, я могу что-то выяснить, но факты и сведения ничего мне не скажут. Но, может быть, если прийти туда и посмотреть на те стены, я хотя бы вспомню, как я жила там. Может быть, мне это поможет.

И вот Женя едет.

Она подходит к домику по тихой улице, где обочины заросли крапивой и лопухами. На улице пустынно. Десять часов вечера. Днем Женя работает, а приезжать в выходной она не решилась, ведь во дворе домика могут быть дети, а она едет не к ним, а как бы к самой себе. Женя очень волнуется.

Вот и трехэтажное здание из серого кирпича с железной крышей. Двор большой и заросший. Сначала – глухая стена. Женя идет вдоль стены, потом вдоль забора из железных прутьев, по еле заметной тропинке в лопухах. Пахнет травой. Вдруг Женя видит, что один прут слегка отогнут. Обычному взрослому не пролезть в эту дырку, но Женя мала ростом и худа.

Так она оказывается во дворе. Подходит к песочнице. Песка в ней почти нет. Земля утоптанная, в буграх. Вот за кустами старый домик-пряник, в котором, наверное, Женя играла на прогулках, когда была девочкой. Вот картинки на стене: грибок, бабочка, муравей, пляшущие мышата. Старые картинки, но Женя ничего не вспоминает.

Дверь в торце здания бесшумно отворяется, и Женя видит очень толстую пожилую женщину в халате и шлепанцах.

Чего ходим? – негромко спрашивает женщина.

Женя сначала хочет сказать «простите», повернуться и уйти. Но вдруг чувствует, что ее не прогоняют.

Здравствуйте! – говорит Женя так же негромко. – Я здесь когда-то жила. Пришла посмотреть, вдруг что-то вспомню.

Когда ты здесь жила? В каких годах? Я здесь давно работаю.

Женя отвечает.

Та-ак, – говорит женщина. – Погоди-ка. А тебя в семью взяли, так? Как тебя зовут? Женя… Ну да, наверное, я тебя помню…

* * *

Они пьют чай в подсобке, и женщина что-то рассказывает Жене, но та ничего не может вспомнить. Женя слушает эти рассказы, как будто говорят не про нее, а про другую девочку (может быть, про ту, которую хотела ее приемная мама). Впрочем, и рассказы эти смутны. Ну помнишь, как ты через перила перевесилась и упала? Или это не ты была? Постой, по-моему… Вика… или это тебя так и звали? Тебя мама приемная Женей назвала, или ты и раньше?.. – Черт, столько лет прошло, я уже и не помню ничего… Ну вот платье у тебя было такое китайское… хотя это ты не можешь помнить, ты была совсем маленькая… Неужели вообще ничего? Ну хочешь… Знаешь… я тебя могу потихоньку пустить посмотреть. Все спят уже, ты походишь, посмотришь со мной, и точно что-то вспомнится. У нас, правда, кое-где ремонт был, но не всюду… есть места, где ничего не изменилось с тех пор…

Они идут.

Тревога разлита повсюду в этом маленьком сонном доме. Очень тихая, очень скрытая тревога. Жене знакомо это чувство, да и вообще: что-то брезжит, что-то забрезжило еще в тех лопухах у забора. Может быть, и дырка тогда уже была. И рисунки на стенах, мышки и гриб. И качели. И даже эта лестница, которую недавно отремонтировали. Что-то зудит внутри, но вспомнить ничего не получается. Ни группы, ни столовка, ни дверь в кабинет директора, где маленькие окошки-квадратики наверху замазаны белой краской, ничего не говорят Жене.