Открывается внутрь - Ксения Букша

Лизка на меня посмотрела и говорит:

– Чаво-о?

Я даже засмеялась – так похоже на меня сказала. Прямо от меня набралась. За пять месяцев, что мы в одной комнате живем.

– Песня, – говорю. – Это такая песня, ее играют в торговом центре.

– Там ничего такого не играют, – говорит Лизка.

– Играют! – сказала я. – Ты просто не знаешь! Ты там не бываешь так часто, как я!

– Ты хочешь ЭТО послушать? – переспросила Лизка.

– Ну, там просто ЖЕНСКИЙ голос поет, – сказала я. – И очень красиво, кстати-ка. Хоть и по-английски.

– Это не по-английски, – сказала Лизка.

– Ты там ваще не была и это не слышала! Я тебе говорю же, что по-английски! – сказала я. – Так ты можешь это найти?

– Конечно! – сказала Лизка и даже спорить не стала, взяла и нашла.

И мы послушали с большим удовольствием.

Потому что женский голос красивее мужского.

И вообще женщины красивее мужчин.

И эта песня, честно говоря, ко мне прямо привязалась.

Мы ее послушали три раза.

Когда ее поют, я представляю какой-то такой клип. Как будто розовый сад, и над ним очень-очень черное небо, с золотыми звездами. И посреди этого розового сада стоит такая девушка, очень гламурная, очень-очень, и она – вампир. Но она добрая вампир, как в фильме «Сумерки. Сага. Рассвет». И она поет и плачет черными слезами, и мы вдруг видим, тошто везде проступает кровь, и потом с неба вдруг слетает что-то бело-золотое. И тогда хочется плакать, даже если никто тебя и не обидел.

Я даже, когда засыпаю, представляю себе этот клип с музыкой.

И вроде я ее действительно слышала не в торговом центре, а где-то еще.

И вдруг мы с Лизкой услышали, как ключ поворачивается в замке.

И на пороге появилась тетя Лена.

– Девочки, здравствуйте! – весело сказала она. – А я приехала пораньше, потому что сразу после турнира оказалось свободное местечко в дневном «Сапсанчике», и я быстренько поменяла билетики и примчалась к вам! О, да вы тут без меня Баха слушаете?! Здорово!

– Это Анжелика попросила поставить! – сказала Лизка гордо. – Сама прям подошла и попросила.

Тетя Лена, кажется, удивилась. И еще мне почему-то показалось… Но, во-первых, показалось, а во-вторых, только на малюсенькую секундочку.

И потом она сказала:

– Окей! – и заржала, как обычно она ржет. – Кофе-то будете?

Я Риту по пятницам в бассейн вожу. Рита – это моя племянница, ей десять. Я рядом с бассейном живу, а брат – в двадцати минутах. В остальные дни жена брата Риту водит, а по пятницам – я. Папа в это время с Костиком сидит, а я сижу в раздевалке.

Занятие длится полтора часа: полчаса в зале и час в чаше. Пока Рита плавает, я рисую наброски: родителей, бабушек, нянь, тренеров, мальчишек и девчонок. Детей рисовать труднее всего, потому что они все время вертятся. Постоянно получается так, что у меня на бумаге четыре ноги и три руки. Но если подумать, это ведь правда: когда мы сидим, у нас ног две, а когда бежим – двенадцать.

Когда я рисую, никто меня не замечает, потому что очень много народу тут сидит. Например, вон та женщина в фиолетовом свитере даже не догадывается, что я сейчас ее рисую. Я рисую свитер, очки, завивку, нос, глаза, колено, ботинок, пальцы и гаджет, а она меня не замечает. А дети из предыдущей группы бегают, шумят, одеваются и раздеваются, сушат волосы, собирают рюкзаки.

* * *

А вон стоит Денис Валерьевич, тренер по плаванию и по многоборью, в белых кроссовках, молодой, загорелый, мускулистый, в майке и со свистком. Я его много раз уже нарисовала. Он всегда нарядный, белый, как супергерой. Он на десять лет меня младше. Не знаю, смогла бы я в него влюбиться? Наверное, нет. Уж слишком он мускулистый. К тому же у него уже есть девушка. Это Лена, тренер Риты. Она смешливая и вообще клевая. Но Лену я ни разу не рисовала! Потому что, когда Лена выходит, Рита уже одета и нам тоже пора.

Рядом с Денисом Валерьевичем стоит мама мальчика Алеши, измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным образованием. Однажды я разговорилась с ней и узнала про их жизнь многое. Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально боготворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать. Мне все время хотелось сказать: чем вам помочь? Но я, наверное, не могу ей помочь ничем, потому что главные ее беды – они даже не от ее бедности или положения, а от ее настроения и характера. А тут сделать ничего нельзя, только посочувствовать, да и то – я не подруга ведь, и дружить с ней мне было бы трудно.

Вот она стоит перед тренером на цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном потрепанном пиджаке, в клетчатой юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой облаком легких волос.

Денис Валерьевич ей такой, рассудительно: вы понимаете, он не тянет. Вечно у него болит что-нибудь. Если такой больной, лечиться надо. Ты, Алексей, сам реши: ты хочешь заниматься или нет? Если хочешь, будем штудировать далее. Если нет – до свиданья.

Алеша стоит рядом и молчит, выставив ногу чуть вперед. У него умное, несчастное и лживое лицо. Такое, как в старых фильмах у качественных злодеев или игроков: вытянутое, овальное и бледное. И махровые длинные ресницы. Это крупный мальчик. Однажды я видела их после занятий. Почему-то они не пошли домой сразу, а остались последними в пустом вестибюле (до выхода Ритиной группы оставался еще час). Алеша лежал на лавке, а мама держала его голову у себя на коленях, и Алешино лицо по временам напрягалось, как от мучительной боли, а изможденная мать гладила его мокрые кудри. Нет, не могу я их рисовать, очень уж они несчастные.

* * *

Предыдущая группа – это третьеклассники, девятилетки. Почти за всеми приходят родители. Но за одним мальчиком никогда никто не приходит, и я не знаю, как его зовут. Если не всматриваться, то кажется, что все дети выбегают стайкой и все со всеми разговаривают. Но с этим мальчиком никто не общается и никто ни разу не назвал его по имени. Он мельче других, и кажется, что ему лет пять, а не восемь и, уж конечно, не девять. У него мелкие черты лица, губы тонкие, а волосы густые и курчавые. Он носит вещи для бассейна в большой, старой, засаленной и порванной спортивной сумке, чуть ли не советских времен. Кроссовки у него тоже драные. Но предел всему – это куртка. Когда-то она была кожаной – наверное, с тех пор ее успели поносить трое или четверо мальчиков: кожа лопнула во многих местах и теперь висит ошметками. Это не просто бедность – это кричащая нищета, которая в наши дни кажется какой-то даже нелепой, невероятной. Вокруг мальчики-сверстники в финских ветровках, не особенно дорогих, а самых обыкновенных; и девочки – тоже, как правило, в недорогих «нормальных» джинсах или в школьной форме, и обувь у них в меру поношенная, и рюкзачки дешевые, пестрые, с феечками; но у них все есть, и за ними приходят мамы – тоже разные, но приходят за всеми, а за кем не приходят – тем звонят, мол, где ты копаешься? – и белобрысая Светлана отвечает: ну мам, я сейчас, уже выхожу, – и, накинув пальто, берет свой самокат и выходит наружу (а осень, темнеет рано). И вот среди них – этот, вот такой; и его никто не видит, как будто он прозрачный, как будто его нет. Потому что нищета – дело незаметное. Ее как будто нет, и никто ничего не видит. И я не видела, пока однажды вдруг не наткнулась взглядом на его куртку. И мне стало почему-то очень стыдно, и я уже не могла спокойно рисовать.