Выше звезд и другие истории - Урсула К. Ле Гуин

Бог, свой Свет, но я хочу вернуть назад мой мир. Мне нужны вопросы, а не ответ. Я хочу обратно мою, мою собственную жизнь и мою смерть!

По рекомендации армейского психиатра, который наблюдал Герайнта Хьюза после отстранения Шапира, астронавта перевели в военный госпиталь для душевнобольных. Поскольку он считался спокойным и покладистым пациентом, под строгим надзором его не держали, и, к несчастью, через одиннадцать месяцев он свел счеты с жизнью, перерезав вены на запястьях при помощи ложки, украденной в столовой и заточенной о металлический каркас кровати. По интересному совпадению самоубийство Хьюз совершил в тот самый день, когда в обратный полет с Марса отправилась «Психея XV», доставившая на Землю документы и записи, которые позже были расшифрованы Первым Апостолом и ныне составляют первые главы Откровения Древних, заветные тексты Святой Вселенской церкви Господней, светоча, озаряющего путь язычникам, единственного сосуда Нераздельной Вечной Истины.

Лишь тем (я молвил), кто лишен ума,

Желанней света – тьма!

<…>

Когда ж безумцев поносить я стал,

Мне кто-то прошептал:

«Кольцо Жених возлюбленной своей

Отдаст – и только ей!..»[38]

Те, кто покидают Омелас

(Вариация на тему Уильяма Джеймса)

Центральная идея публикуемого ниже психомифа – тема козла отпущения – отсылает нас прямиком к «Братьям Карамазовым» Достоевского, и несколько человек уже спрашивали меня с легким подозрением, как бы ожидая подвоха, почему я одалживаюсь именно у Уильяма Джеймса. Ответ весьма банален: с тех самых пор, как мне минуло двадцать пять лет, я была совершенно не в силах перечитывать любимого некогда классика и попросту запамятовала о бесспорном его приоритете. Лишь наткнувшись на подобный же пассаж в «Нравственном философе и нравственной жизни» Джеймса, я пережила подлинный шок узнавания. Вот как это звучит:

«Если допустить гипотетически, что нам предложено существовать в мире утопий досточтимых Фурье, Беллами и Морриса, и даже еще краше, но где благополучие и счастье миллионов зиждутся единственно на том простейшем условии, что некая пропащая душа где-то на самом краю мироздания должна влачить одинокое существование в ужасных мучениях, что, кроме некой конкретной и независимой эмоции, заставит нас тут же ощутить: как бы ни силен был импульс принять предложенную утопию, все наше блаженство обернется к нам звериным оскалом, если явится результатом осознанного приятия подобной сделки?»

Вряд ли вообще возможно лучше сформулировать дилемму американского самосознания. Достоевский был величайшим из художников и к тому же проповедником самых радикальных взглядов, но его преждевременный социальный порыв обернулся против него же самого, ввергнув в пучину реакционного насилия. Тогда как типичный американский джентльмен Джеймс, кажущийся сегодня столь мягким, столь наивно интеллигентным, – взгляните, как часто употребляет он местоимение «мы» («нас», «наше»), как бы скромно предполагая несомненное равенство с собой, в плане порядочности, любого из своих читателей, – был, есть и навсегда останется носителем истинного философского радикализма. Сразу же вслед за пассажем о «пропащей душе» Джеймс продолжает:

«Все высочайшие, все самые пронзительные идеалы – насквозь революционны. Они редко предстают в обличье прошлого опыта, а чаще в качестве поводов для будущего опыта, тех факторов, к которым должен научиться подлаживаться окружающий мир со всеми своими уже преподнесенными нам уроками».

Связь двух приведенных сентенций с публикуемым здесь рассказом, с фантастикой вообще, со всеми размышлениями о будущем – самая что ни на есть непосредственная. Идеалы как «поводы для будущего опыта» – до чего же деликатное и в то же время весьма отрезвляющее замечание!

Естественно, я отнюдь не сидела перед открытым томиком Джеймса, когда у меня родилось намерение изложить историю об этой самой «пропащей душе». Прямые замыкания в жизни сочинителя – крайняя редкость. Я уселась писать, потому что мне так захотелось, и не имела в голове ничего, кроме одного лишь слова «Омелас», которое позаимствовала с обычного дорожного указателя «Салем (Орегон)» – справа налево. А вам не доводилось разве читать таким образом дорожные указатели? ПОТС. ИТЕД, ОНЖОРОТСО. ОКСИЦНАРФ-НАС… Салем – это шалом, это солям, это мир. Мелас. О мелас. Омелас. Нотmе hélas[39]. «Как вы находите свои сюжеты, миссис Ле Гуин?» Забываю Достоевского да читаю задом наперед дорожные указатели, разумеется. Как же еще?

С перезвоном колоколов, от которого встревоженно взмыли в воздух ласточки, Летний Праздник пришел в город Омелас. Город с сияющими башнями у моря. Корабли в гавани украшены яркими флагами. По улицам мимо домов с красными крышами и разноцветными стенами, среди старинных садов, где земля поросла мхом, по аллеям, укрытым кронами деревьев, движутся праздничные процессии. Кое-где это настоящие торжественные шествия: старики в длинных тяжелых мантиях розового, лилового и серого цветов, мастера с серьезными лицами, нешумные, но веселые, переговаривающиеся на ходу женщины с маленькими детьми на руках. На других же улицах, где звучит быстрая музыка гонгов и тамбуринов, люди пускаются в пляс, и сами процессии превращаются в одну большую пляску. Радостно носятся туда-сюда дети, их крики поднимаются над звуками музыки и пения, словно стремительные росчерки полета ласточек. Все процессии сходятся к северной части города, где на огромном заливном лугу, что называется Зеленое Поле, под ярким утренним небом выводят норовистых лошадей для соревнования обнаженные юноши и девушки с длинными гибкими руками и перепачканными землей ногами. Никакой упряжи на лошадях нет – только короткие поводья без удил. Зато в гривы их вплетены серебряные, золотые и зеленые ленты. Лошади раздувают ноздри и встают на дыбы, они возбуждены; наверное, потому, что лошадь – это единственное животное, которое принимает наши церемонии как свои. Далеко к северу и к западу вздымаются горы, наполовину окружающие стоящий в заливе Омелас. Утренний воздух столь чист, что под глубоким голубым небом на многие мили видны горящие белым золотом все еще заснеженные вершины Восемнадцати Пиков. Ветер задувает ровно настолько, чтобы время от времени трепетали и хлопали флаги, отмечающие маршрут гонки. В тишине огромной зеленой долины слышны отголоски музыки, гуляющей по городским улицам, то дальше, то ближе, но они становятся все сильнее. В воздухе стоит пьянящая, чуть заметная сладость, которая иногда вдруг вздрагивает, собирается вместе и прорывается в мощном радостном перезвоне колоколов.

Радость! Как можно рассказать о радости? Как описать вам жителей Омеласа?

Видите ли, они отнюдь не просты, хотя и счастливы. Мы не так уж часто произносим теперь слова одобрения. И улыбки уходят в прошлое. А увидев подобное описание, люди обычно делают вполне определенные выводы. Люди ждут, что