Золотое колечко на границе тьмы - Владислав Крапивин

И первая мысль была: “Вот это да! Показать бы Маше!” И даже почудилось, что рядом — теплое дыхание и пушистые волосы, щекочущие мне ухо. Я не стал прогонять это ощущение. И так, будто вдвоем с Машей, разглядывал ноздреватый лунный глобус, повисший над нами в жутковатой невесомости.

Были прекрасно видны горные цепи, темные равнины, а главное — кольцевые кратеры всевозможных размеров. Ими испещрена была вся освещенная солнцем неземная поверхность. Я попытался сосчитать их, но где там!

Особенно нравилось мне (умиляло даже) крошечное ровное колечко в самом низу лунного шара. Словно аккуратное гнездо для оси — если какой-нибудь космический великан и вправду вздумает превратить Луну в исполинский глобус…

Наконец, утомленная моим любопытством Луна, спряталась за деревьями, а я улегся на скрипучий диван — с ощущением, что в жизни моей случилось что-то важное. Может быть, даже перелом какой-то.

…Дальнейшее путешествие запомнилось мне плохо. Совершенно забыл своих попутчиков. Зато опять же прекрасно помню тугой мяч луны, который скакал по верхушкам елок, стараясь не отстать от поезда. Я смотрел на него, лежа на нижней полке тряского плацкартного вагона. Небо в окне было зеленым, елки — черными, мяч — золотым.

Я думал о том, что дома, в Тюмени, еще застану пору полнолуния. У соседа-охотника дяди Миши попрошу бинокль, и мы с Гошкой будем разглядывать лунные кратеры. И я буду рассказывать Гошке про все, что случилось со мной за эти полтора месяца. И про Машу. Между друзьями какие секреты!

Так все и случилось. Но теперь я вспоминаю об этом без радости, потому что наша с Гошкой дружба оказалась короткой. Наверно, была она чересчур бурной и даже сентиментальной. Вся израсходовалась на внешнюю “горячесть” а запаса прочности не накопила.

И осенью Гошка меня предал…

Все случилось из-за “Таисьюшки” — нашей классной руководительницы. У меня и в восьмом классе с ней мира не было, а в девятом началась сущая война.

Таисия Вадимовна была особа с острым ромбовидным лицом, круглыми птичьими глазами, пронзительным голосом и без всякого тормоза в своем истеричном характере. К тому же отличалась она изрядной дремучестью. Рассказывая про “Войну и мир”, заявляла, что царь Александр боялся Кутузова, который мог, якобы, поднять народное восстание против крепостничества. Декламируя “Онегина”, вместо “дэнди” говорила “данду” (помните: “Как dandy лондонский одет…”).

Класс наш, изучавший немецкий язык и английского не нюхавший, послушно повторял это “данду”. Я же, знавший “Онегина” с самой юной поры, так и не решился поправить нашу наставницу, за что казню себя до сих пор.

Впрочем, боялся я не учительского гнева, а того, что одноклассники опять сочтут меня “шибко грамотным”. По другим же вопросам я с нашей милой Таисией Вадимовной многократно схватывался не на жизнь, а на смерть. Мы с ней то и дело “лаялись”, как было тогда принято говорить.

Чаще всего стычки случались из-за ее безудержного хамства. Если Таисьюшка начинала кого-нибудь ругать, то доходила до визга и не искала вежливых выражений. И почти каждую свою яростную филиппику заканчивала любимой фразой:

— Не нравится в школе — документы в зубы и мосты мостить!

Я педагогического хамства не терпел с первого класса и потому не раз высказывал нашей классной, что “мосты мостить” должны не школьники, а учителя, которые умеют лишь орать и лупить указкой по столу. А если она в мой адрес начинала сыпать совсем уж “непарламентские” слова, уходил из класса, хлопнув дверью.

Когда-то должно это было кончиться. И вот однажды Таисия Вадимовна в запале стала давать устную характеристику не только мне, но заодно — маме и отчиму, который по ее словам был “непросыхающий пьяница”. Я очередной раз грохнул дверью и пошел к завучу.

Запахло крупной разборкой, педсоветом и скандальным классным собранием. На поддержку класса я не очень рассчитывал, ребята откровенно “припухали” перед грозной наставницей. Но Гошка-то безусловно должен был защитить меня! И перед лицом школьного начальства подтвердить не дрогнув, как Таисьюшка поносила всю мою родню. И незадолго до собрания сказал я об этом Гошке — так, между прочим, потому что в общем-то не сомневался в друге.

Случилось это, как помнится, в раздевалке школьного спортзала, мы там задержались вдвоем. Гошка вдруг отвел глаза.

— Ну, вообще-то да… Только, понимаешь, я точно не помню как она говорила такое… Орала что-то, я не разобрал…

— Гошка! — выдохнул я — Да ты что!

— Ну, я правда не помню.

Я опустил руки. Плевать на Таисьюшку, плевать на все эти скандалы, но ведь рушилось самое святое — та мужская дружба, которую я в своем понимании возводил на нерушимый постамент рыцарства.

— Гошка! Но ты же сам возмущался! Ты же…

— Ну да. Когда ты рассказывал… Но я в самом деле не слышал. Или забыл…

— Подлец! — сказал я с шекспировским драматизмом. И закатил бывшему другу оплеуху.

Гошка был сильнее и мог бы без большого труда излупить меня до крови. Но он только дернулся и бормотнул опять:

— Ну, если я не помню…

И ушел из раздевалки.

Вмиг стало мне тошно и стыдно за свою пошлую театральность. Кинуться следом? Но… Ведь все равно он предал.

И я стоял, ужасаясь непрочности земного мира. Как стремительно погибло все: и уверенность в “дружбе до гроба”, и стихи, которые читали друг другу; и тайны, о которых говорили горячим шепотом, когда ночевали у Гошки на деревенском сеновале; и мечты о книге, которую собирались писать вместе; и… А на Земле все шло почему-то по-прежнему… Привычно и равнодушно дребезжал в коридоре звонок.

Я даже не запомнил, как прошло классное собрание. Было мне все равно. Впрочем, знаю, что Таисия Вадимовна схлопотала от директора выговор, а меня сочли виноватым лишь в “некоторой несдержанности”. Но в наших отношениях с классной руководительницей это ничего не изменило.

Кончилось тем, что я свалился с несколькими болезнями подряд, которые завершились воспалением легких и больничной палатой. Болел я, надо сказать, хотя и долго, но без всяких там тяжелых приступов. И радовался, что можно не ходить в осточертевшую школу.

Из больницы я вышел весной. В школе пропустил часть второй и всю третью четверть. Поэтому с легким сердцем объявил дома, что все равно теперь класс не догоню и лучше опять стану заниматься в девятом с нового учебного года.

И до сих пор не жалею о таком решении. Все стало в сентябре по-иному, словно пришел в другую школу. Нашлись и новые друзья, и учительница по литературе была теперь прекрасная — не в пример Таисьюшке с ее “данду”. И после первых же сочинений был я возведен в “литературные лидеры”. А с классной руководительницей Надеждой Герасимовной мы остались друзьями до сих пор, хотя уже сорок лет прошло.

И в том новом классе стал я забывать Гошку.

Он, правда, несколько раз приходил ко мне, пытался помириться. И я не таил на него зла. Даже понимал его кое в чем. Жил он без отца, с матерью, которая работала уборщицей, с несколькими малолетними братьями. Надо было ему во что бы то ни стало кончить школу, а склока с учительским начальством могла очень повредить ему на экзаменах. Был он в житейском плане умудренное, чем я. Может, потому и не ответил на оплеуху. Или просто пожалел меня. И я даже виноватость чувствовал за ту “сцену из рыцарских времен” в раздевалке.