Золотое колечко на границе тьмы - Владислав Крапивин

Отец жил в одноэтажном доме, где было три или четыре квартиры. Дом стоял в глубине двора, засеянного оранжевыми настурциями (их едковатый запах помню до сих пор). В том же дворе был еще один дом, и в нем обитали два мальчика моих лет — Фимка и Боря.

Белобрысый, костлявый и быстроглазый Фимка оказался личностью вредной и агрессивной. В первые же дни, во время пустяшной перекидки волейбольным мячиком на дворе, он из-за какой-то мелочи придрался ко мне и нагло предложил “стыкнуться”. Деваться было некуда. Но ни опытом драк, ни нахрапистостью я не отличался и в этом поединке, прямо скажем, оказался не на высоте. Фимка же после этого ходил гоголем и при встречах цедил:

— Гуляй до папиного крыльца, сибиряк, бо опять натряхаю пыль с ушей…

— Не натряхай, смотри, себе чего в штаны, — говорил я, но рядом не задерживался. А потом утешал себя, что все это глупо, и что в таком возрасте смешно выяснять отношения с помощью кулаков. Не пятиклассники же!

К счастью, скоро Фимка уехал в пионерский лагерь.

А Боря был скучный и тихий мальчик, то и дело окликаемый со двора своей мамой:

— Бора, иди уже домой, почитай лучше книжку или помоги маме вынимать косточки з вишен!

И Боря шел. О подземелье в крепости, о плавании на лодке по Березине или даже о простом купанье с ним и речь заводить не стоило.

С отцом я виделся главным образом по вечерам. Днем он уходил в институт, где шли приемные экзамены, или сидел над своей диссертацией, а к концу дня уставал. Полсотни лет уже было все-таки, да и здоровье так себе.

О всяких важных вещах: о прошлой жизни, о семейных делах, о моих планах на будущее, о политике и о любимых книгах — мы много разговаривали в первые дни после встречи, еще в Москве. А теперь… Вроде все уже сказано-пересказано, чего воду в ступе толочь? А о пустяках болтать не получалось.

Я ощущал в глубине души скованность, сумрачную неловкость. И отец об этом, кажется, догадывался.

Была у меня и обида, оставившая след.

Это случилось в Москве.

Мы жили в общежитии белорусского полпредства, в комнате на четырех человек. Одним из соседей оказался круглый рослый дядька с холеным лицом и седоватым ёжиком. Этакий чин из какого-то республиканского треста. Даже странно было, что столь сановная фигура проживает в скромном общежитии, а не в гостиничном номере.

Уезжал из Москвы этот “чин” раньше нас. Упаковывая пузатый желтый чемодан, радовался, что сумел купить редкую цветную фотопленку. Показывал нам, хвастался, довольно вертел в пальцах, прежде чем уложил в чемоданную утробу. Потом спохватился, что надо еще купить в дорогу колбасу, и ушел.

Ушел и отец — на какой-то расположенный неподалеку книжный склад, где можно было раздобыть новую книгу о новгородских берестяных грамотах.

Я остался один, лежал на кровати, читал в свежем “Огоньке”, как храбрые северно-корейские воины громят американских агрессоров.

“Чин” явился. С ним пришел и другой наш сосед — скромный, запыленный какой-то мужичок, председатель колхоза из-под Гомеля. “Чин” стал заталкивать в чемодан колбасу. И вдруг:

— А где же пленка? А? — И оглянулся.

Председатель ничего не понял. Я продолжал читать “Огонек”. Какое мне дело до забот этого бюрократа? Я его с первого взгляда невзлюбил.

Он подошел, двумя пальцами отодвинул от моего лица журнал.

— Ты не видел мою фотопленку?

— Вы же положили ее в чемодан.

— Ну да, ну да. А теперь ее там нет.

— А я-то при чем?

— Но ты же в и д е л, как я ее туда положил!

— Ну и что? — Я сел на кровати.

— Может быть, ты и потом в и д е л, куда она девалась? Ты поищи.

— Вы что! Думаете, это я ее взял?!

— Я ничего не думаю. Но ты п о и щ и.

— Да зачем она мне! — Я почувствовал, какой у меня тонкий, невольно виноватый голос. — У меня и аппарата нет! Я вообще этим делом не занимаюсь.

— Но все-таки п о и щ и!

— Идите вы знаете куда! — рявкнул я, собрав силы.

— А я вот за ухо!

— Только попробуйте!

— Может, мне в милицию пойти?

— Идите хоть в… — Я сдержался все-таки. Председатель сидел на своей кровати и сочувственно смотрел на меня очень синими глазами, окруженными сеткой морщинок. “Чин” повернулся ко мне обширным задом, начал остервенело убирать с кровати постель, чтобы сдать кастелянше. Рванул из-под чемодана одеяло… Зеленая коробочка скатилась на половицы.

— Да вот твоя пленка, — выдохнул председатель. — Сам, небось, мимо чемодана сунул.

— Не знаю, не знаю… Главное, что нашлась, — он обрадованно схватил пленку.

— Другой бы извинился, — сказал я сановному заду.

— За что? — Он даже не обернулся. — За то, что она в кровати нашлась?

— Может, вы думаете, что я стащил, а потом подбросил? — осенило меня.

— Не знаю, не знаю…

Я понял, что сейчас разревусь, как первоклассник. И чтобы не случилось такого позора, сказал:

— Шкура буржуйская!

Одними губами сказал. Но, кажется, он услышал. Оглянулся, налился помидорной краской… Тут как раз вошел отец.

— Папа! Этот вот… гражданин заявил, будто я украл у него фотопленку! И будто потом подбросил!

— Да ничего такого! Помилуйте! Просто просил мальчика помочь поискать!

— А кто говорил: в милицию?!

Если бы отец хоть что-то сказал “чину”!.. Пусть хоть как-то отругал его своим интеллигентным тенорком!.. Но он только растерянно посмотрел на всех по очереди, пожал плечами. И… протянул мне книгу:

— Смотри, какую редкость я раздобыл.

А потом… потом он, как ни в чем не бывало, попрощался с “чином”, когда тот отправился на вокзал.

— Зачем ты ему руку-то подал? — возмутился я, когда мы остались вдвоем (председатель тихо ушел).

— Ну а как же? Есть правила вежливости…

— Он же гад!

— Ну как ты смеешь так говорить про взрослого!

— Сразу видно, что ты учитель, — горько сказал я.

— И… что здесь плохого? — Отец как-то обмяк.

— То, что любой учитель считает: всякий взрослый всегда прав, а школьник — никогда.

— Ну уж, не преувеличивай, — не совсем натурально засмеялся отец. — Вставай-ка. Мы ведь хотели пойти в Третьяковскую галерею…

Вот и все. Ну и ладно! Это бы я простил и забыл. Но… Уже после, прокручивая в памяти тот случай, я вдруг понял: отец думал, что я и в п р а в д у мог стащить, а потом подбросить пленку. По крайней мере, полностью такой возможности он не исключал. И потому в искренность моей обиды поверил не до конца.