Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова

бросаю, то снова за нее принимаюсь. У меня три новых мазурки.[627] Не думаю, чтобы они сравнялись со старыми, но нужно время, чтобы хорошо об этом судить. Когда их сочиняешь, то они кажутся хорошими, будь это иначе – ничего не писал бы. Позднее является размышление, и отбрасываешь или принимаешь. Время – наилучший цензор, а терпение – совершеннейший учитель.

Я скоро надеюсь получить от вас письмо, но я покоен и знаю, что с вашей большой семьей трудно каждому писать мне. Тем более, что нам недостаточно писания. Я не знаю, сколько лет нам понадобились бы, чтобы наговориться до конца. Поэтому и вы не должны ни удивляться, ни огорчаться, когда от меня нет писем, – на то нет настоящей причины, как и у вас. С удовольствием писать вам соединяется и огорчение. Это доказывает, что нам не нужны слова, и едва ли нужны и дела. Самое большое счастье для меня – это знать, что вы здоровы и в добром настроении. Итак, будем мужественны!..

Мне не худо, ведь погода хороша. Зима обещает быть недурной, а если поберечься, то сойдет, как и прошлая, а благодаря Богу, может быть, и не хуже. Скольким людям приходится хуже, чем мне. Правда, что многим и лучше, но я о них не думаю.

Я писал м-ль де Розьер, чтобы она приказала моему обойщику положить ковры, повесить занавеси и портьеры. Уже скоро надо думать о моей толчее, т. е. об уроках. Я уеду отсюда, вероятно, с Араго и оставлю здесь на некоторое время хозяйку дома, дочери и сыну которой нечего спешить. В этом году был поднят вопрос об Италии на зиму, но молодежь стоит за деревню. Однако, если Соланж пойдет замуж или Морис женится (обе вещи на мази), то, конечно, к весне переменят решение. Это между нами. Наверно, в этом году этим кончится. Парню 24-ый год, а дочери 18. Но это еще пусть останется между нами.

Пятый час, а уже так темно, что, право, не видать. Кончаю это письмо. Через месяц из Парижа напишу побольше...»

В этом письме (мы выпускаем из него все рассказы Шопена о французских литературных, научных и светских новостях) очень многое останавливает наше внимание: и ясно сквозящее осуждение Ноганских порядков, – чего прежде почти невозможно подметить в письмах Шопена к родным; и явное недружелюбие к Морису и «кузине»; и желание за безразличной болтовней о разных научных открытиях и изобретениях скрыть свое настоящее, весьма печальное настроение; и ожидание перемен по случаю свадеб детей Жорж Санд; и намеренное и сознательное отдаление Шопена от веселящейся компании молодежи (что-то ему уже было не по душе); и тоскливое одиночество вдвоем с собачкой; и всегдашняя самокритика и недовольство своими сочинениями, а отсюда медленность работы. И, наконец, общий тон какой-то горечи и уныния – совершенно отсутствовавший прежде.

Что это осеннее письмо Шопена написано уже после того события, после внутреннего разрыва прежних отношений с Жорж Санд, который произошел летом, и лишь при наличии привычных внешних, дружеских и добрых отношений, которые после этого продолжались еще около года, – несомненно. Именно в начале лета 1846 было решено, что Шопен более не будет вмешиваться в дела семьи, что он на зиму уедет один в Париж, а Жорж Санд с детьми останется на зиму в Ногане. И вообще все то, что продолжалось с 1838 года, кончилось в 1846 – «на 8-м году» их связи, как совершенно точно и верно указывает Жорж Санд. Этой переменой в status quo, существовавшем много лет, которая произошла этим летом, объясняется и отказ Шопена ездить на экскурсии, и его добровольное, все учащавшееся, уединение в его комнате, и перемена в тоне писем Шопена к родным – вдруг как бы проявившаяся свобода в суждении и осуждении Ноганских дел и лиц.

Мы далее приведем его письма к Жорж Санд, написанные зимой 1846–47 года. Они по-прежнему дружеские, ласковые, полные участия ко всему происходившему в Ногане и в семье, даже подчас шутливые. Но счастья, гармонии уже не было. Существовало взаимное недоверие, взаимное осуждение за очень многое, взаимная горечь, а главное, – именно та свобода суждения друг о друге, которой никогда не бывает у внутренне связанных взаимной любовью людей, и которая так ясно выразилась со стороны Жорж Санд в «Лукреции Флориани», как бы Жорж Санд ни отрицала этого. При первом серьезном поводе все завершилось окончательным разрывом. Он произошел через несколько месяцев, весной 1847 года.

Осенью же 1846 г. Шопен уехал в Париж, якобы лишь потому, что уроки его призывали, а здоровье Соланж не позволяло семье Жорж Санд оставить Ноган. Но более он в Ноган уже никогда не вернулся, – и это надо отметить, в виду всевозможных легенд и рассказов, и даже мнимых указаний дневников, что он будто бы был еще в Ногане в июне или мае 1847. Мы имеем и приведем ниже не оставляющие и тени сомнения или даже неясности доказательства того непреложного факта, что, покинув Ноган в ноябре 1846 г., Шопен туда более никогда не вернулся.

Когда мы обратимся к письмам Жорж Санд, писанным этим летом, осенью и зимой 1846-47 г., и сопоставим опять-таки с отрывком из «Истории», не носящим никакой определенной даты, – то из них ясно почувствуется, что действительно Жорж Санд как бы заранее, исподволь подготовляла всех друзей и корреспондентов к тому, что Шопен проведет зиму в Париже один, а они все останутся в Ногане; что были причины другие, не официальные (вроде уроков Шопена и здоровья Соланж), а скрытые, которые заставили Жорж Санд не ехать этой зимой в Париж; что «решение детей прожить всю зиму в деревне», о котором, наконец, 7 января 1847 Жорж Санд сообщает Понси, как о чем-то внезапном, – подготовлялось, и наконец, что какая-то перемена или переворот и в ее настроении произошли именно этим летом 1846 года.

21 августа Жорж Санд, сообщая Понси, что Шопен «сочиняет шедевры», прибавляет, что она лично наоборот ничего не пишет, ибо «невозможно работать, когда беспокойство гложет сердце».[628]

24 августа сообщает ему, что Соланж больна, и по совету докторов они вскоре уезжают в маленькое путешествие по берегам Крезы.[629]

1 сентября она пишет госпоже Марлиани, что не воспользуется ее любезным приглашением приехать к ней в Париж с целью посоветоваться с парижскими докторами, что доверяет парижским докторам не более, чем Папэ, и что Соланж не в состоянии вынести длинного