Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

Кроме того, журнал отличался строгой религиозностью, Радищев же позволял себе в статьях откровенно атеистические высказывания. После выхода «Путешествия…» руководители московских масонов заявляли, что поступок автора являлся «следствием быстрого разума, не основанного на христианских правилах»[1409]. Однако пока Радищев мог помочь обществу и журналу, на его отступления от «христианских правил» закрывали глаза.

Александр Николаевич сумел составить себе имя как литератор с весьма бойким пером. Тот факт, что под пристальным взглядом главы Российской академии оказалось «Житие Федора Ушакова», говорит об определенном статусе автора. Он стал тем, на кого обращали внимание.

«Согрешил в горячности моей»

Дашкова называла Радищева «молодым человеком», хотя в 1790 году ему исполнился 41 год. Он родился в 1749 году и был всего на шесть лет младше княгини. Кроме того, Радищев занимал весьма высокий (и доходный) административный пост заместителя начальника петербургской таможни. Был хорошо известен при дворе, где начинал карьеру еще пажом. Затем на личный счет государыни обучался в Лейпцигском университете (таких особо выделенных августейшим вниманием пансионеров было немного). Пользовался доверием и покровительством А. Р. Воронцова, по его протекции получил из рук императрицы орден Святого Владимира. И, наконец, был женат на А. В. Рубановской, воспитаннице Смольного монастыря одного из первых выпусков, а эти девушки были отмечены личной заботой и вниманием Екатерины.

Кроме того, Радищев происходил из очень состоятельной семьи. В «Путешествии из Петербурга в Москву» он говорит встреченному крестьянину: «У меня, мой друг, мужиков нет, и для того никто меня не клянет»[1410]. Однако в действительности писатель являлся наследственным владельцем трех тысяч душ в разных уездах Российской империи[1411]. Таким образом, Радищев никак не мог быть для Дашковой просто «молодым писателем», имя которого она впервые услышала в академии от сотрудников. Напротив, он, что называется, входил в «свой круг» близких друзей семейства Воронцовых и заметных литераторов, с которыми Екатерина Романовна постоянно общалась. Следует иметь в виду, что при дворе, где служило всего несколько десятков человек[1412], и в литературном полусвете столицы «все всех знали». Литературой в ту пору никто не жил, а зарабатывал хлеб насущный службой (Г. Р. Державин — сенатор, А. П. Сумароков — директор придворного театра). Поэтому разные на первый взгляд сферы знакомств сливались в один большой, недружный клан пишущих чиновников. К нему-то и принадлежал Радищев.

В Петербурге в тот момент публиковалось множество книг, еще больше приходило из-за границы. Петербургская и Московская книжные лавки Академии наук ежегодно распродавали тысячи экземпляров изданий самой разной тематики[1413]. Чтобы заметить в этом море новинку, нужно было твердо знать, что ищешь.

Работа об Ушакове Екатерине Романовне не понравилась: «Брат сказал мне, что я слишком строго осудила брошюру Радищева; прочтя ее, он нашел только, что она не нужна, так как Ушаков не сделал и не сказал ничего замечательного… Я сочла своим долгом сообщить ему», что «человек, существовавший только для еды, питья и сна, мог найти себе панегириста только в том, кто снедаем жаждой распространять свои мысли посредством печати»[1414].

Ни Екатерина Романовна, ни ее брат, куда лучше знавший Радищева, не догадывались, что для панегирика покойному университетскому товарищу у писателя имелись веские личные основания. Страшная смерть Ушакова до глубины души потрясла Александра Николаевича, отбросив длинную тень на его дальнейшую жизнь. Дело в том, что в Лейпциге, несмотря на строгий и даже жестокий надзор наставников, русские студенты предавались порой самому разнузданному разгулу. Поддавшись соблазнам «любострастия», и Ушаков, и сам Радищев «почитали мздоимную участницу любовныя утехи истинным предметом горячности». Проще говоря, разгуливали по борделям. Закончились эти шалости плачевно — «смрадной болезнью». Первым среди товарищей пострадал Федор Ушаков, самый старший и наименее управляемый. В узком студенческом сообществе он играл роль заводилы и постоянно подбивал на неповиновение начальству. Благо начальство в лице гофмейстера майора Бокума вело себя действительно по-скотски: удерживало деньги, присланные студентам из России, унижало и даже пыталось бить своих подопечных. Однако неповиновение «тирану» вышло для недорослей боком, они ударились во все тяжкие и подхватили венерическое заболевание. Ушаков умирал страшно. Он фактически заживо разлагался на глазах у своих испуганных товарищей. Перед кончиной несчастный так страдал, что умолял дать ему яду.

Мучения, перенесенные Ушаковым, подняли его в глазах Радищева до уровня святого, достойного своего «жития». Так верх и низ, грех и святость впервые поменялись местами в сознании будущего писателя. Развратник воспринимался как мученик за свободу, а православный священник, не позволивший умирающему покончить счеты с жизнью, вызывал гнев и отвращение. Отныне Радищев везде и всегда будет отождествлять официальную власть и официальную Церковь, враждебно относясь к обеим:

Пережитое в 1771 году потрясение на долгие годы подарило Радищеву две сокровенные темы творчества: постыдная болезнь и самоубийство. К ним он будет неизменно возвращаться мыслью в течение трех десятилетий. В «Житии Федора Ушакова» у автора еще не хватало смелости откровенно выплеснуть на страницы свои переживания. Поэтому все любовно собранные подробности лейпцигского периода жизни Ушакова кажутся стороннему читателю «ненужными», как сказал А. Р. Воронцов. Раз Ушаков только ел и спал, то о чем же рассуждать?

Радищеву, у которого в 1783 году умерла от странной болезни жена, было о чем рассуждать. Ко времени написания «Путешествия…» он был уже морально готов поделиться с читателем своим горем. Откровенность его исповеди в главе «Яжелбицы» потрясает: «Я проезжал мимо кладбища. Необыкновенный вопль терзающего на себе волосы человека понудил меня остановиться…

— Ведайте, ведайте, что я есмь убийца возлюбленного моего сына… Я смерть его уготовал до рождения его, дав жизнь ему отравленную… Я, я един прекратил дни его, излив томный яд в начало его… Во все время жития своего не наслаждался он здравием ни дня единого; и томящегося в силах своих разверстие яда пресекло течение жизни. Никто, никто меня не накажет за мое злодеяние!..