Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

Финальные переговоры велись на Верельском поле между передовыми постами двух армий и направленными друг на друга заряженными пушками. При малейшей попытке шведской стороны увеличить требования Игельстром, взяв свою шляпу, направлялся в расположение русских войск, чтобы начать бой. Наконец король уступил, договор был подписан, и уполномоченные обменялись текстами[1396].

«Так Вы находите наш северный мир прелестным, — писала Екатерина Гримму, — вместе с формой его подписания в открытом поле двумя баронами, из которых один был в состоянии сказать другому: „Я убью тебя, барон, если ты не приступишь со мной прямо к делу“». «Вот одним злом меньше… У меня голова кружится от мирных празднеств… Слава Богу, что она у нас не кружилась во время войны»[1397]. Потемкину государыня сообщала: «Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащить другую, то пропоем аллилуя»[1398].

Как и предполагала императрица, случившееся не могло быть приятно прусскому королю. Берлинский кабинет упустил удобное для нападения на Россию время. Весной и летом прусские и польские войска не могли двинуться, так как армия Потемкина не ушла за Дунай и в любой момент могла всей своей мощью развернуться против них. В конце лета был подписан Верельский мир, и Россия высвободила значительные военные силы на севере. Даже из Рейхенбахского соглашения русская сторона сумела извлечь пользу. Потемкин сократил линию локальной обороны и совершенно блокировал польскую границу.

Любопытно, что барон Гримм узнал о заключении Верельского мира, направляясь во Франкфурт на коронацию нового австрийского императора Леопольда. «Ну, сказал я, разговаривая со своей шапкой: это с ее (Екатерины. — О. Е.) стороны такая мастерская штука, какой мало подобных, и ее завистливые и желчные друзья не так легко ей простят это, как даже то, что она своего двоюродного братца… разбила на голову». «Что до Верельского мира, то я согласна с Вами, — торжествовала Екатерина, — он может быть единственный в своем роде, потому что заключен в трое суток, отчего все гороховые супы и их здешние повара (монархи и послы „лиги“. — О. Е.) потеряли голову»[1399].

Философ оказался прав и в другом. «Друзья» не простили русской императрице этого успеха. Вслед за первым «подарком» бывшие союзники приготовили петербургскому кабинету еще один сюрприз. 19 августа 1790 года Потемкин уведомил корреспондентку, что Вена намерена вступить с Берлином в военный союз, то есть примкнуть к «лиге» и оказаться в числе врагов России[1400].

У этих событий было неожиданное «побочное» действие. Выход Австрии из войны и расторжение альянса с Петербургом нанесли сокрушительный удар по влиянию «социетета». Группировка, сильная поддержкой Венского двора, теперь стремительно теряла вес. Ее уход с политической сцены ознаменовался громким скандалом — имя Александра Воронцова оказалось замешано в деле его подчиненного А. Н. Радищева.

28 июня 1790 года Екатерина отпраздновала 28-летие со дня своего восшествия на престол. В мирное время во всех церквях Санкт-Петербурга были бы отслужены торжественные молебны, в одной из загородных резиденций — Петергофе или Царском Селе — устроен пышный прием для кавалеров российских орденов, иностранных послов и придворных. Монархиня раздала бы награды отличившимся офицерам и чиновникам и сама не осталась бы без подарков…

Однако шла война. Кавалеры разъехались на театр боевых действий. Иностранные дипломаты отсиживались по резиденциям посольств — шведская «бомбардирада» столицы создавала угрозу для перемещавшихся по улицам экипажей. А придворные ходили как в воду опущенные. Петербург готовился к эвакуации.

И все же «подарки» государыня получила. Их было два.

Первый походил на бомбу, разорвавшуюся прямо у ее ног. Гребная эскадра под командованием Нассау-Зигена, как уже было сказано, потерпела поражение от шведского флота. Путь к столице для неприятеля был открыт.

Второй… выглядел детской бумажной хлопушкой, но резонанс от его хлопка был отчетливо слышен в русской культуре в течение двух последующих столетий. Екатерина нашла у себя на столе книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».

«Несомненно зажигательное произведение»

В эти тяжелые дни императрицу часто посещала ее старая подруга Екатерина Романовна Дашкова. Вот что она писала о деле Радищева: «Под начальством моего брата по таможне служил один молодой человек по фамилии Радищев; он учился в Лейпциге, и мой брат был к нему очень привязан. Однажды в Российской Академии в доказательство того, что у нас было много писателей, не знавших родного языка, мне показали брошюру, написанную Радищевым. Брошюра заключала в себе биографию одного товарища Радищева по Лейпцигу, некоего Ушакова, и панегирик ему. Я в тот же вечер сказала брату… что его протеже страдает писательским зудом, хотя ни его стиль, ни его мысли не разработаны, и что в его брошюре встречаются даже выражения и мысли, опасные по нашему времени… Этот писательский зуд может побудить Радищева написать впоследствии что-нибудь еще более предосудительное. Действительно, следующим летом я получила в Троицком очень печальное письмо от брата, в котором он мне сообщил, что… Радищев издал несомненно зажигательное произведение, за что его сослали в Сибирь… Этот инцидент и интриги генерал-прокурора внушили моему брату отвращение к службе, и он попросил годового отпуска… однако до истечения срока отпуска он подал прошение об отставке и получил ее»[1401].

Из приведенных строк следует, что княгиня не была лично знакома с Радищевым и вряд ли читала его книгу. История ареста автора «Путешествия из Петербурга в Москву» как будто прошла мимо нее, никак не затронув. Однако следующее сразу за рассказом о Радищеве описание дела Я. Б. Княжнина содержит характерную деталь: «В 1794 году… вдова одного из наших знаменитых драматических авторов Княжнина, попросила меня напечатать в пользу его детей последнюю написанную им… трагедию. Мне доложил об этом один из советников канцелярии Академии наук, Козодавлев, ему я и поручила прочесть ее и сообщить мне, нет ли в трагедии чего-нибудь противного законам или правительству. Козодавлев сообщил мне, что… он ничего не нашел в ней предосудительного и что развязка заключается в торжестве русского государя и изъявлении покорности Новгородом и мятежниками. Тогда я велела напечатать ее… Не знаю, прочла ли ее императрица или граф Зубов, но в результате ко мне явился полицеймейстер и очень вежливо» сообщил, что «императрица приказала ему взять все находящиеся» в Академии наук «экземпляры трагедии, находя ее слишком опасной для распространения в публике… Днем ко мне явился генерал-прокурор Сената Самойлов» и «сообщил, что императрица намекнула и на брошюру Радищева, говоря, что трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии»[1402].