Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

20 декабря Безбородко сообщил С. Р. Воронцову в Лондон: «Открылись намерения короля прусского… Они предложили Порте оборонительный союз, гарантируя целость ее за Дунаем и полагая действовать, если бы мы перенесли оружие за помянутую реку. Начав же тогда действия, продолжать оные, покуда Порта предуспеет возвратить потерянные ею земли и сделает для себя полезный мир со включением в оном Польши и Швеции… Порта, получив в нынешнюю кампанию сильные удары, соглашается на сии постановления и публиковала набор войска и намерение султанское идти в поход»[1357]. Безбородко признавал, что в подобных условиях вести переговоры невозможно. «Теперь мы в кризисе: или мир, или тройная война, то есть с Пруссией»[1358], — записал Храповицкий слова государыни 24 декабря.

Называя Фридриха Вильгельма II «новым европейским диктатором», Екатерина еще не предполагала, как далеко простираются планы берлинского кабинета. Прусский король предложил сложную систему обмена земель с целью снять противоречия между членами «лиги» и сплотить их перед лицом нараставшей русской экспансии. Швеции за продолжение войны с Россией была обещана Лифляндия; Польша, отказываясь от возможного союза с Петербургом, получала от Австрии Галицию, утраченную по первому разделу; Австрия, в случае выхода из войны, могла вознаградить себя Молдавией и Валахией, а Турция возвращала Крым[1359]. Все это грозило началом новой большой общеевропейской войны.

По обыкновению императрица храбрилась, и ее отзывы о противниках были презрительны: «Франция уже в судорогах, а у них (у пруссаков. — О. Е.) они еще только подготавливаются глупостью, но глупость излечить труднее, чем судороги… Дураков излечивает только могила… Здравый смысл и здравое суждение не прививаются, как оспа». В другой раз, обращаясь к Гримму, она назвала союз своих врагов «grande misere», что «означает сбор самых младших карт, с которыми нельзя взять ни одной взятки; следовательно, когда на руках такая игра, то гораздо чаще приходится проигрывать, нежели выигрывать»[1360]. Тем не менее в письмах ближайшему сотруднику — Потемкину — государыня проявляла полную серьезность. 10 января 1790 года она предупредила Григория Александровича, что Фридрих Вильгельм II наметил «обще с поляками весною напасть на наши владения»[1361]. Берлинский кабинет был уверен, что Россия, обольщенная успехами на юге, не захочет остановить победного шествия по турецким землям, пересечет Дунай и подаст повод к объявлению войны. Смяв немногочисленные корпуса русских войск в Лифляндии и на Украине, Пруссия предполагала начать наступление на Ригу, Киев и Смоленск как раз тогда, когда основные силы армии Потемкина уйдут вглубь турецкой территории и будут отделены от нового театра военных действий водными преградами. «Надлежит врагам показать, что нас сюпонировать не можно и что зубы есть готовы на оборону отечества, — писала Екатерина 1 марта, — а теперь вздумали, что, потянув все к воюющим частям, они с поляками до Москвы дойдут, не находя кота дома. Пространство границ весьма обширно, это правда, но если препятствия не найдут, то они вскоре убавят оных»[1362].

В этих условиях Потемкин должен был так спланировать военные действия, чтобы, с одной стороны, принудить Турцию к миру, а с другой — не удаляться с армией от Молдавии и Польши, прикрывая обширную юго-западную границу как раз в тех местах, где вторжение было наиболее вероятным. Для этого командующий предлагал всю силу удара против Турции перенести на море. «Время флотом их пугнуть»[1363], — писал он. Морским силам на юге требовался деятельный и храбрый руководитель. 14 марта Ф. Ф. Ушаков был назначен командующим флотом[1364].

За месяц до этого, 13 февраля, Фридрих Вильгельм II наконец прямо объявил «господам сеймующимся» в Варшаве о своем желании получить Данциг и Торн. Торговые города должны были достаться Пруссии в оплату за финансовую и военную помощь Польше в ее будущей войне с Россией. Таким образом, прусская сторона умело выдвигала Польшу в авангард нападения на земли соседней империи и тем подставляла поляков под главный удар. Однако именно этот альянс вызвал в Варшаве бурный энтузиазм, так как обещал возвращение Украины и Смоленска. 29 марта 1790 года был заключен прусско-польский оборонительный союз. «Тяжелый здравый смысл, которым иногда обладают немцы, — жаловался по этому поводу принц Генрих, — был разбавлен сарматским соком»[1365]. В этих условиях новый раздел со включением всех заинтересованных сторон — Пруссии и Австрии — представлялся единственным способом предотвратить нападение. План вторжения рассматривался как предупреждающий удар перед совместным нападением Пруссии и Польши. Результатом вступления русских войск в Польшу должно было стать полное отделение трех воеводств, населенных православными[1366].

Из письма принца Генриха императрица знала, что прусские войска вот-вот двинутся в поход. Но куда и зачем? «Вся армия с оружием и обозами будет готова выступить 16-го будущего месяца, — сообщал в апреле дядя короля Гримму, — часть этой армии даже перевезут в Силезию; но что станут там делать? Отвечаю: заключать мир… Только бы Ваша великая приятельница, Като Вольтера, тому не воспротивилась». Таким образом, в самой Пруссии вооружение войск и союз с поляками рассматривали как средство припугнуть Екатерину.

«Великая приятельница неподатлива, — отвечала императрица, — дела свои она поведет не иначе, как по своему разумению, и, конечно, никакие Ge и Gu вместе взятые не заставят ее переменить образ действий». Она считала, что объединять усилия Пруссии и Польши — это то же самое, что «соединить воду и огонь» — много дыма и никакого костра. Принц Генрих вздыхал о пропавших втуне суммах: «Опять наши деньги будут истрачены для других, а не для нас»[1367].

Однако реальное положение России оставалось критическим. С 1790 года она воевала против Турции одна, хотя Австрия еще около полугода не заключала мира. Внутренние неурядицы и волнения в провинциях делали союзницу небоеспособной. Иосиф II вызывал неприязнь подданных. «Страх истинно слушать от приезжающих генералов ко мне, как они все раздражены, — писал Потемкин Екатерине об отношении армии к своему императору, — и говорят так смело, что уши вянут»[1368].