Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я выглянул — только бы в ближайшую минуту не сойти с ума — выдержать еще хоть минуту… Эти четверо совещались. Даже говори они громко — я бы все равно не услышал, поскольку ветер — — свистит под черепицей. Я узнал одно лицо — оно изменилось. Неужели это и есть реальность, реальная реальность! Аякс фон Ухри. Изменившийся. Черные тени под глазами — глаза без взгляда, поскольку взгляд смыт дождем. Это, наверное, сон — — Это никакой не сон — — плохо дело. Пес ведет себя как потерянный. Перевернулся на спину, показывает незащищенное брюхо — машет в отчаянии лапами. Я ничего не могу — — даже окликнуть. Бежать — — спрятаться? Останусь. Они разделились. Двое ушли. Фон Ухри — один из них. Они исчезнут так же, как появились. И будут — будет — покой — без страха —

Двое стоят под моим окном, караулят.

Теперь: те и другие уже под конюшенной дверью — Трясут. Применяют силу. Свихнулись, что ли — —? Чего они ищут — —? Хотят до моих потрохов добраться — — ограбить меня? Ухри, что же, думает, я ношу все деньги в нагрудном кармане? И моей смерти достаточно, чтобы обогатить его? Неужто он так наивен — — — ничего не знает о денежной экономике? Я должен выйти — навстречу ему — — английские государственные бумаги хранятся в банковском сейфе — — Вступить в переговоры с грабителями — — Что-то для себя выторговать — — Они ломают дверь конюшни — — ломают — — — в щепы. Буйствуют. Торопятся. Я должен — — разъяснить им, пока не поздно — Однако боюсь, что — — все будет напрасно. Они легко сумеют — меня одолеть — Но их расчет ошибочен. Я должен — — добиться компромисса — — не имея защиты. Никто не увидит, чтó происходит со мной. Они уже в конюшне — — разбивают, что под руку попадет — Хотят — — Собака — — Там лошадь — — Я должен проснуться. Проснуться — — Это реальность — реальная встреча — неотвратимая — — Реальность — — мои животные — живые — — — прозвучал выстрел — — — выстрел — отчетливо — — — — — — какой-то шум — — — в конюшне — — — с. е. — — — —

Последняя страница тетради писалась с возрастающей спешкой. В самом конце строчки совершенно неразборчивы. К тому же тетрадь, видимо, была с силой захлопнута и брошена в ящик письменного стопа, отчего чернила, еще влажные, расплылись. Только две буквы выписаны с удивительной отчетливостью, «с. е.». Их без натяжки можно истолковать как сокращенное «conclamatum est —».{453}

Дорогая мама, только что я получил известие, что ты умерла. Глупо теперь писать тебе это письмо, которое я так долго обдумывал, но вновь и вновь откладывал на потом. Эти слова могли бы давно — тем или иным способом — дойти до тебя; но они не были написаны, а теперь нет никакой уверенности, что они будут отправлены и получены. Я любил тебя, но никогда не умел тебе это показать. Я был для тебя плохим сыном; но я не чувствую себя по-настоящему виноватым. Дорогая мама, думаю, ты не могла правильно оценить, как это трудно — быть сыном. От сыновей всегда чего-то ждут. От них ждут, что они полюбят какую-то девушку и подарят своим родителям внуков. Это, как все полагают, чрезвычайно легко и в такой же мере естественно. Не буду отрицать: я вижу, что так обычно и бывает. И все же чем больше я удивляюсь этому естественному ходу событий, тем более трудным он мне представляется. Мне кажется, что и всем другим сыновьям, которых люди ни в чем не упрекают, предстоит пройти трудный путь. Ведь они не знают — так же как и я не знаю, — что такое любовь. Считается, что к тому моменту, когда мы достигаем очевидной половой зрелости, мы уже должны это знать; но мы этого не знаем. Самцы птиц, быки и жеребцы это знают; с ними проще, чем с нами, людьми, потому что они не пускаются в размышления. Мы же… по крайней мере, я, твой сын, — я оставался очень невежественным, несмотря на свойственную мне жажду познаний. — Только не бойся, что я начну тебя упрекать: ты, мол, не помогла мне… или должна была обучать меня основательнее. Нет, мама, я знаю, что родители и не должны, и не могут обучать сыновей; сыновей нужно только оберегать. Есть очень примитивные, часто встречающиеся опасности, которые им грозят; и на это родители должны обратить их внимание. И как раз этим ты не пренебрегала. Ты это делала как умела, несмотря на свои предрассудки и на нехватку жизненного опыта. Ты не могла знать, что судьба уготовила мне необыкновенную участь — научиться очень трудной любви — и что мне предстояло научиться любить не кого-нибудь, а Альфреда Тутайна, сына другой матери.

Ты прячешь лицо в ладони (ты этого больше не делаешь). Ты думаешь, что это неестественно и грешно, что я разочаровал Бога и собственных родителей. Я попытаюсь оправдаться перед тобой. (Не перед Богом, в которого если и верую, то на свой манер; а если бы верил так, как другие люди, то, конечно, видел бы в Нем первопричину своей судьбы и был бы свободен от необходимости хоть в чем-то оправдываться. И не перед людьми, которые вольны судить обо мне как хотят.)

Когда я еще не был твоим сыном, а только твоим ребенком, совсем маленьким или побольше (ты знаешь лучше меня, что это было за существо — твой ребенок), от меня никто не требовал, чтобы я любил девочек. От меня ждали лишь, чтобы я любил родителей, тебя и отца… ну и еще, конечно, чтобы стал хорошим товарищем для Вальтера (когда он родился, я уже был большим ребенком): чтобы никогда не причинял ему вреда, чтобы помогал ему и даже, если понадобится, лгал ради него. (Мне как-то объяснили, что ради товарища человек вправе умолчать о правде или солгать. Этот урок я усвоил. Я потом узнал, что в нем больше правды, чем во многих красивых нравственных принципах, которые ему противоречат. Я благодарен отцу за то, что ему хватило мужества преподать мне такой урок. Позже мне часто доводилось ощущать, как сладок вкус лжи, произнесенной ради другого человека… Правда, отец потом сам очень страдал из-за моей скрытности.) От ребенка не ждут серьезных — и позже столь естественных — жизненных шагов. Понимаешь, мама: а когда я состарюсь или, самое позднее, когда сойду в могилу, от меня их больше не будут ждать. Только на протяжении одного короткого отрезка времени я должен быть таким, как все сыновья. Только об одном этом отрезке и идет речь, когда я пытаюсь себя оправдать. Как ребенка меня не в чем обвинить, как мертвый я оправдан{455}.

Альфред Тутайн задушил мою возлюбленную, и это стало поводом, чтобы я за несколько переменчивых, горьких и окрыленных десятилетий научился его любить. Ты, конечно, думаешь, что я мог бы этого избежать или от этого уклониться. Убей он другую девушку и случись это у меня на глазах, я бы, несомненно, ускользнул от него. Мне кажется само собой разумеющимся, что в таком случае я никогда не стал бы иметь с ним дела. Но это была Эллена, это ее горло стиснули его руки. И мне оставался только один выбор: либо сдать его людям, которые мало что понимают в таком преступлении, либо попытаться научиться его любить. Я выбрал (думаю, выбор был сделан за меня) более трудное. Уже после того, как принял решение, я с нарастающей уверенностью стал чувствовать, что моя натура ждала этой катастрофы, ждала беды, случившейся с Альфредом Тутайном: чтобы смятение моего сердца сделалось полным, как это и было изначально предопределено.