Жорж Санд, ее жизнь и произведения. Том 2 - Варвара Дмитриевна Комарова

Что я говорю – даже, надо бы сказать – в особенности. Это были, в действительности, его единственные соперники, единственные существа, о которых Лукреция думала столько же, как и о нем... Вскоре он стал негодовать на детей, чуть не возненавидел их. Он наконец заметил, что они были избалованы, шумливы, капризны, упрямы, и вообразил, что будто не все дети таковы. Ему надоедало, что они были вечно между ним и их матерью. Он находил, что она слишком им во всем уступала и делалась их рабой. А иногда он также возмущался и тем, что она их наказывала».

Из дальнейшего изложения можно заключить, что принц Кароль одинаково возмущался и избытком фамильярности Лукреции к детям, и громогласными выговорами, за которыми следовали не менее шумные примирения, и недостатком приличных манер у детей, их бесцеремонностью, и недостатком системы и выдержки в их воспитании и обучении, – все это приводило его в такое же негодование, как и Шопена, и как некогда подобная же безалаберная система воспитания, применяемая к маленькой Авроре ее матерью, ужасала ее бабушку.[611]

«Ему хотелось, чтобы делалось все обратное тому, чего хотела и что делала Лукреция... Надо прибавить, что эта мания противодействовать и это утомительное неодобрение не были постоянными и абсолютными у принца... В свои светлые минуты он говорил и думал совсем наоборот. Он обожал детей, он восхищался ими во всем, даже тогда, когда ничего восхитительного не было. Он их баловал более, чем сама Флориани, и делался их рабом, вовсе не замечая своей непоследовательности. Тогда-то он бывал счастлив и показывался с ангельской и идеальной своей стороны. В эти минуты, которые иногда длились часами и даже днями, он был воплощенной благосклонностью, милосердием, добротой, преданностью ко всем приближавшимся к нему созданиям. Его нежность, его сердечная щедрость доходили до чрезвычайности.

Но какое падение, какой ужасный переворот во всем его существе, когда за приступом радости и нежности следовал приступ печали, подозрений и досады! О, тогда все на свете изменялось! В такие черные минуты Каролю все казалось изменой, злом, все грозило несчастьем, болезнью, гибелью. Никогда Данте не изобретал мучений, подобных тем, которые создавал себе этот несчастный. Они были серьезными, до того они бывали нелепы»...

!) И как Жорж Санд в «Истории», вслед за указанием на эти нервные перемены в обращении говорит, что

«никогда ничего не выходило и не вышло наружу из его внутренней жизни, таинственным и смутным выражением которой являлись его шедевры, но страданий которой уста его никогда не выдали»,

так и в Лукреции мы читаем:

«Но так как он был до чрезвычайности вежлив и сдержан, то никогда никто не мог и подозревать, что происходило в его душе. Чем более он был в отчаянии, тем холоднее он себя держал, и о степени его бешеного гнева можно было судить лишь по степени его ледяной любезности. Тогда-то он бывал поистине невыносим, потому что хотел рассуждать и подчинить действительную жизнь, в которой никогда ничего не понимал, принципам, которые не мог определить.

Но он умел находить остроумие, остроумие ложное, блестящее, чтобы мучить тех, кого он любил. Он передразнивал, становился насмешливым, затейливым, чопорным, ко всему относился с отвращением. Казалось, что он тихонечко кусается в шутку, а раны, наносимые им, проникали до глубины души. Или же, когда он не имел смелости возражать и пересмеивать, то замыкался в презрительное молчание и отчаянно дулся. Все казалось ему безразличным и чуждым. Он от всего и от всех отстранялся, от всех мнений, от всех мыслей. «Он этого не понимает». Когда он это произносил в ответ на ласковые расспросы, или на разговор, которым старались его развлечь, то можно было быть уверенным, что он глубоко презирает все, что говорилось, и все, что еще можно было сказать»...

Если помнит читатель, в письме к м-ль де Розьер тоже говорится о том, как «третьего дня он не произнес ни звука», и как «вообще с этим его отчаянным характером никогда ничего нельзя узнать, что с ним происходит»...

В «Истории» говорится: «Шопен в гневе был ужасен, но так как он со мной всегда сдерживался, то казалось, что он задохнется или умрет».

И в романе Кароль тоже никогда не упрекает Лукрецию ни в чем, и даже, обуреваемый гневом и ревностью, он произносит ледяную вежливую фразу и с поклоном уходит. Лукреция бежит за ним, ломится в его дверь и находит его в неописуемом виде:

«Он сидел на кровати, отвернувшись и зарыв лицо в разорванные подушки. Его манжеты и платок были изорваны в клочья его дрожащими и судорожно сжатыми пальцами... Его лицо было страшно по своей бледности, глаза налиты кровью. Красота его исчезла, как бы по адскому волшебству. Крайняя степень страдания переходила у него в бешенство, тем более трудно сдерживаемое, что он не знал за собой этого несчастного свойства, и так как никогда ему никто не перечил, то он и не умел с ним бороться»...

15)Жорж Санд, видя главным образом лишь те сопутствующие грудной болезни проявления нервной раздражительности Шопена, и успокоившись уверениями Папэ и других докторов, что никакого серьезного повреждения важных органов у него будто бы не имеется, если сначала и испытывала в глубине души (не показывая того) сильное беспокойство за своего дорогого больного, то потом с излишним, по нашему мнению, спокойствием относилась к его болезни, воображала даже, что с годами все эти внушающие опасения симптомы пройдут. Думала, что Шопен лишь мнителен, и что будто бы, как многие нервные люди, он находил своего рода мучительное наслаждение в постоянных мыслях о смерти, в том, что он, по ее выражению, «ежедневно себя хоронит».[612] И потому и автор «Лукреции» и «Истории», и сама Жорж Санд в своих частных письмах совершенно в тех же выражениях говорят о болезни Кароля и о его болезненной мнительности.      

Наконец, в последних страницах романа мы находим отражение того морального расхождения и того словно вдруг пробудившегося духа суждения и осуждения со стороны Кароля по отношению к Лукреции, который заставлял его «не одобрять» всего того, что она делает, и явные признаки которого ясно видны и в приводимом ниже письме Шопена от декабря 1846 г. к родным, и в некоторых других его письмах.

«Наконец, – говорит автор «Лукреции Флориани», – Кароль нашел возможность бороться и против идей, и против занятий, и против мнений Флориани. Он преследовал ее вежливо и любезно