Солнце внутри - Маргарита Зверева

Сбросив мокрую одежду и укутавшись в одеяло, я аккуратно вскрыл конверт. Лампу я решил не включать, и только мягкий свет ночника оживлял четкие черные буквы на толстом листе цвета слоновой кости. В этот раз Барон напечатал свое послание на печатной машинке, справедливо полагая, что я могу не разгадать его почерка. Сквозь всю мою густую, как смола, ненависть к школе пробился тонкий лучик благодарности к этому учреждению, которое заставило меня хотя бы научиться исправно читать. Так как обратиться за помощью в этом конкретном случае было решительно не к кому.

«Дорогой мой Адам, – читал я медленно вслух, и меня сразу обуял страх, что впереди будет какое-нибудь слово или предложение, которое я не пойму. Но угловатые значки быстро затянули меня в письмо, как в беглый ручей, и мне ничего и не надо было делать, как просто плыть по течению. – Если ты думаешь, что я пропал после нашей встречи, то ты ошибаешься, – писал Барон. – Мне прекрасно известны все твои незаконные походы по зоопаркам, по нашему действительно прекрасному метрополитену и паркам аттракционов. Мне также известны твои недопонимания в школе. Поверь мне, я точно не буду тебя ругать. Этим занято уже достаточное количество людей. Напротив. Я полностью разделяю ход твоих мыслей и поощряю твои старания. Вероятно, я слишком сложно выражаюсь, хотя и так кропотливо выбираю каждое слово. Если коротко, то я полностью на твоей стороне, Адам. Ты все понял правильно. Ты на верном пути. Но ты забываешь об одной важной детали. О хитрости. Если делать то, что ты хочешь, без хитрости, тебя быстро сломят. Сначала заставят остаться на второй год в школе, потом отправят в интернат, а потом в психушку или в тюрьму. Надо быть хитрым. А хитрость – это, между прочим, серьезная работа. В твоем конкретном случае, хитрость – это учеба. Да, Адам. Все-таки придется поучиться. Придется сейчас потратить сколько-то времени на уроки и занятия, чтобы от тебя отстали. Чтобы все были довольны и отвернулись от тебя – умного и надежного. И тогда-то ты сможешь бежать, куда захочешь. Школу надо перетерпеть. Отмучиться. К сожалению, без этого никак. Ты умный, Адам. Будь еще и хитрым. И тогда тебе с рук сойдет гораздо больше, чем ты можешь себе вообразить. Это мое наставление, да. Учись. Работай. А потом гуляй пуще прежнего.

Я скажу тебе еще больше. В пятом классе – сейчас тебе кажется, что это время никогда не настанет, но, поверь, настанет гораздо быстрее, чем хотелось бы, – в пятом классе ты выберешь французский. Ты будешь его ненавидеть, но ты будешь его учить. Когда тебе будет казаться, что ты скорее подавишься своим языком, чем выговоришь какое-то слово, ты возьмешь себя в руки и будешь его учить. И тогда тебе откроется дверь в тот город, о котором пока даже мечтать еще рано. Просто поверь мне. Там мы и встретимся с тобой. И только там. А если ты не справишься и тебя не возьмут… То уж прости. Я не хочу показаться жестоким, но иначе никак.

Я верю в тебя, Адам. А bientôt[2]».

Последнее я, естественно, не то что не смог произнести, а попросту не знал таких букв. Выглядели они как послание из космоса. Я подозревал, что они имели некое отношение к упомянутому французскому языку, что делало их однозначно нерусскими, и уже от одного этого неземными.

В тот вечер я заснул с письмом под подушкой и со смешанными чувствами в груди. С одной стороны, меня грело осознание того, что Барон не забывал и не оставлял меня на протяжении этих месяцев. Я был не один в своих походах, не один со своими проблемами. Просто не один. С другой стороны, надеяться на следующую встречу в ближайшее время явно не приходилось. А временная и территориальная – какой такой город, о котором рано было еще даже мечтать? – отдаленность делала ее и вовсе призрачной.

Тогда я решил до поры до времени держаться за те немногие материальные вещи, которые свидетельствовали о присутствии Барона в моей жизни. Помимо письма это были записка и карманные часы с девятью стрелками, которые я отныне таскал с собой повсюду. То и дело я открывал их, втайне от посторонних глаз, и любовался моим безвременьем. Как и требовал Барон, я начал снова учиться. Причем с таким рвением, что дивились не только родители и учителя, а и я сам. Мотивация встречи с Бароном оказалась самой мощной на свете.

И, конечно, он оказался прав. Как только взрослые поняли, что моя старательность не просто кратковременное явление, а надежная константа, они словно забыли про меня, и я смог предаваться поискам приключений с головой. Я искал новизну, и я чувствовал свободу. Все больше и больше. И мне казалось, что я умнее всех остальных. Умнее всех, кроме одного человека. Моего наставника. Но я был чертовски доволен собой.

В пятом классе я покорно выбрал французский. Я плевался от невозможного произношения и замудреной грамматики, я люто ненавидел Францию и придумавших такую назальную несусветицу французов, я всерьез собирался бросать это дело несколько раз, но всегда вовремя успевал опомниться. Не для того же я потратил столько лет за учебниками и зубрежкой, чтобы потом сдаться практически перед целью. Я держался. И в конце концов неожиданно добился ее. Той самой цели.

В восьмом классе, спустя три года мучений с этим неподдающимся языком, школьный оргкомитет с какого-то перепугу решил сделать нашему классу подарок. Сославшись на спонсорские деньги, нас отправили на закрепление французского в тот самый город, о котором до тех пор невозможно было даже мечтать. Еще сидя на чемодане в аэропорту, я никак не мог поверить, что это действительно происходит. Мне казалось, что нас должны остановить то на стойке регистрации, то на паспортном контроле, то на посадке. Остановить, рассмеяться и сказать, что все это было розыгрышем. Однако нас не останавливали, а пропускали. Пропускали и пропускали. Но я все никак не верил в эту сказку. Боялся поверить. Хотя где-то в животе уже закралось то сладкое и горячее предвкушение, на которое спокойно можно положиться, потому что оно никогда не бывает зря.

И тем не менее, только когда самолет оторвался от взлетной полосы и я впервые почувствовал то приятное головокружение, которому гораздо позже суждено было стать моим главным наркотиком, я наконец поверил, что лечу в Париж.

Больше всего этот город поразил меня не равномерной безупречной красотой, неземной элегантностью или атмосферой бархатно-богемного волшебства, а совершенно необъяснимой знакомостью. Со своей стороны, я ожидал отчужденного восхищения, подобающего инопланетянину, приземлившемуся на некой невиданной планете, и был просто-напросто ошарашен чувством глубокой узнаваемости.

Я даже впервые всерьез задумался над теорией реинкарнации и проживания нескольких жизней, доселе вызывающей у меня один снисходительный смех. А тут я никак иначе не мог объяснить себе, почему место, в котором я точно оказался впервые в жизни, резонировало во мне с такой мощью, что я даже мгновенно перестал спотыкаться о ненавистные французские слова и бросился в кипящий водоворот парижской речи с поразительной отвагой.

Я кокетливо просил молоденькую официантку в отеле добавить кипятка в чайник, торговался с арабами в сувенирных магазинах, спрашивал дорогу, когда смущалась даже учительница, и требовал в булочных свежих круассанов. В общем и целом я был так увлечен игрой в коренного парижанина, что время от времени даже забывал думать о предстоящей встрече с Бароном.