Солнце внутри - Маргарита Зверева

Успокоившись, я убрал руки от лица и посмотрел на отца с интересом ученого, наблюдающего за аборигенами. Отец не спал. Он дышал ровно и размеренно и смотрел на экран с несколько скучающим спокойствием. Ничего его не тревожило, ничего не будоражило. Он не восторгался увиденным и не возмущался. Он просто позволял экрану поглотить свое сознание, прожевать его, переварить и выплюнуть обратно. И это касалось не только этого фильма, а всего. «Всего-всего-всего, – с ужасом подумал я, не сводя глаз со стеклянного взгляда отца. – А пока отец смотрит телевизор, его самого как будто и нет. Получается, телевизор – это… – Я покосился на черный ящик круглыми глазами и отодвинулся подальше от него. – Получается, телевизор – это пожиратель времени!» – наконец щелкнуло у меня в голове, и я даже слегка взвизгнул. На кухне мама приписала мой всплеск эмоций чрезмерной жестокости в фильме и уже начала кричать на отца, но я не стал ждать дальнейшего разворота событий, вскочил и в три прыжка оказался в своей комнате.

Поплотнее закрыв за собой дверь, которая отрезала вновь завязавшуюся ругань в гостиной, я с облегчением вдохнул родной теплый воздух и бросился к столу. Я выхватил из груды тетрадей одну, вырвал чистый листок, совершенно не боясь предстоящей за такое кощунство расправы, схватил ручку и вывел на удивление аккуратно: «Меньше страха. Болше свабоды». Я помнил про чувство вины и про новизну, но писать так много букв было слишком сложно, и я решил, что запомню это и так. Отложив ручку, я поднял листок обеими руками на уровень глаз и трепетно замер перед ним. Ванильно-малиновые лучи заходящего солнца обрамляли мою мантру и просвечивали тонкую бумагу, отчего казалось, что она светится изнутри.

– Меньше страха, больше свободы, – прошептал я. – Меньше страха, меньше страха, меньше страха…

Я хотел, чтобы эти слова отпечатались в моих мозгах навечно. С одной стороны, они уже тогда имели банальный привкус оттого, что мусолились слишком часто по делу и без, бросались на воздух каждым встречным. Но с другой – я чувствовал совершенно ясно их глубину и понимал, что докопаться до их сути нелегко и удается далеко не каждому. Тогда я не мог припомнить ни одного взрослого, который производил бы впечатление свободного, бесстрашного человека. За исключением Барона.

Страх перед временем мной не воспринимался настоящим страхом. Или, по крайней мере, слабостью. Скорее наоборот. Сам факт, что Барон вообще задумывался о таких тонких материях и пытался бороться даже не со стихиями, а с чем-то вовсе неземным, возносил его на практически божественный уровень. А свобода… В том далеком детстве я имел только сумрачное представление о том, что такое свобода, так как я ею был. Она была моей сутью. Хотя я, разумеется, не осознавал этого. Мне казалось, что я порабощен школой, уроками и всякими мелкими детскими задачами, в то время как взрослые по-настоящему свободны хотя бы в том, что они сами себе хозяева.

Я глубоко заблуждался и в этом внешнем проявлении свободы. Но ребенку невозможно понять всей тяги той глыбы обязанностей, которая с каждым годом становится все больше и все плотнее прижимает человека к земле. И в конце концов задавливает ту самую внутреннюю свободу, которая так естественна в детстве и с таким трудом дается взрослым. Вполне вероятно, что Барон мне виделся самим воплощением свободы, в первую очередь из-за его экстравагантности. И не только тем жарким московским летом, а на протяжении долгих-долгих лет. Честно говоря, мне и по сей день кажется, что эти понятия часто путают. Экстравагантность принимают за свободу, а свободу за экстравагантность.

Но это я сейчас могу размышлять и раскладывать понятия по полочкам. А тогда, сидя за столом перед окном и впитывая лучи заходящего солнца вместе с моим новым заклинанием, я хотел только одного. Яркости и неординарности, как у Барона. Любой ценой. Не пыльных парт и телевизоров, а настоящих приключений. И с появлением такого наставника в моей жизни они казались не только возможными, но и действительно досягаемыми. Стоило только протянуть руку и коснуться кончиками пальцев невидимых золотых струн, пронизывающих этот мир и управляемых силой воли. И если эта сила была по-настоящему необыкновенной, то, коснувшись правильной струны, она могла прогнуть само время. От одного представления такого могущества в моей груди медом разливалось счастье.

Улыбаясь сам себе, я сложил листок пополам и подошел к книжному шкафу. В том, что хранителем этого сокровища должна была стать именно книга, я не сомневался ни секунды. Недолго думая, я вытащил изрядно потрепанный томик в красном переплете. «Алиса в Стране чудес». Если кто-то был свободным и бесстрашным, так это она. Я раскрыл книгу посередине и бережно вложил в нее свой листок. Рядом со сплошным ярко-черным текстом и пестрой картинкой он выглядел несколько скудно, но меня это не смутило. Важна была сама идея. Я захлопнул Алису, чихнул от серебристой пыли и поставил книгу на место.

В тот вечер я еще долго лежал, смотря в утопающий в темноте потолок, и без конца прокручивал обрушившиеся на меня события. Накрывшие мощной, но до головокружения прекрасной бирюзовой волной. За стенкой гудел своим назойливым гулом телевизор и похрапывал папа, а за открытым окном шумели дороги и дрались кошки. Все было как всегда. Но все изменилось.

Постукивание карандаша по столу вырвало меня из мыслей. Поморгав, я сфокусировал взгляд на сидящем передо мной человеке и с неким удивлением вспомнил, что нахожусь в довольно безотрадном месте. Продолжая грозно стучать и щуриться, Раиса Ивановна, моя классная руководительница, просверливала дырку в моей переносице. Ощущение просверливания было столь явным, что я невольно коснулся пальцами места, находящегося под прицелом, и оно показалось действительно слишком теплым. По мою правую руку раздался приглушенный всхлип. Раиса Ивановна наконец оторвала от меня свои колючие глаза и перевела их на мою маму. Я аккуратно сложил руки на колени и тоже покосился в ее сторону. Мама сидела прямо, как свечка, лицо ее полыхало. Пальцы нервно теребили сумочку, а голова была повернута в сторону. Прочь от меня, ее вечного позора.

– Ты видишь, что делаешь с матерью? – бросила мне Раиса Ивановна сквозь свои тонкие губы, предназначенные для складывания в строгую черту, до колик пугающую любого ученика, дрожащего перед доской с мелом в руке. – Ты хочешь всех до гроба довести?

– До гроба все и без моей помощи дойдут, – пожал я плечами.

Я не успел оглянуться, как мама с полоборота отвесила мне пощечину тыльной стороной руки. Моя челюсть отвисла. Так как позиция для удара была для нее невыгодной, получилось не особо больно, но в общественных местах себе такого со мной доселе еще не позволяли. Судя по прекратившемуся стуку, Раиса Ивановна тоже слегка опешила.

– Хватит хамить! – взвизгнула мама, порывисто утирая слезы. – Негодяй неблагодарный!

По ощущению, я отодвинулся от мамы к самой далекой стенке в комнате, по сути же, я сдвинулся всего на пару сантиметров до края стула.

– У твоей мамы нервы уже сдают с тобой! – объяснила мне Раиса Ивановна. – Что происходит? Ты можешь нам объяснить? Нам всем. Будь добр.

Мама еле подавляла истеричные всхлипывания, судорожно прижимая платок к губам, а в окно хлестал серый дождь поздней осени. Желтые глаза сухой Раисы Ивановны вливали в меня яд через успешно просверленные дырки. Атмосфера была, мягко говоря, не совсем располагающая к доверительным разговорам. В принципе я был готов к этой встрече. С тех пор как мама сообщила мне с похоронным видом, что нас вызывают в школу, чтобы обсудить мое негодное поведение, я то и дело прокручивал всевозможные варианты этой ситуации. Один мрачнее другого.