Покидая Аркадию. Книга перемен - Юрий Буйда

Он пригнулся, входя в зал, подался вбок, на минуту замер, отыскивая глазами вдову, которой следовало выразить соболезнования от имени семьи Корсаковых, и увидел женщину в шляпке с черной вуалью – к ней подходили люди, она кивала, а рядом с нею держался Аркадий, младший сын академика, – и Борис решительно направился туда, к этой женщине, лавируя между стариками и старухами, пристроился за дородным генералом, подошел, склонив голову, увидел узкую белую руку с тонким кольцом на безымянном пальце, выпрямился и оторопел – перед ним стояла незнакомка, а не Вера Даниловна, которая когда-то кормила его пирожками с малиной, и он чуть не спросил, где же Вера Даниловна, но сразу вспомнил, как отец со смехом рассказывал о Маргарите, молоденькой жене академика, старого черта, не пропускавшего ни одной юбки, и спохватился, собрался, чтобы сказать все то, что должен был сказать…

Аркадий кивнул ему, шепнул что-то вдове.

– Борис Андреевич, – сказала она, – муж рассказывал о вас… о вашей семье…

Она была рослой, статной, белокожей, зеленоглазой, с высокой шеей и густыми русыми волосами, собранными в узел и спрятанными под шляпкой.

– Вы ведь, кажется, юрист? – спросила она, глядя на него почти в упор.

Взгляд у нее был темный и холодный.

– Юрист-международник, – сказал Аркадий.

Она кивнула, повернулась к следующему гостю.

Борис поклонился и отошел, смешался с толпой, ошеломленный, возбужденный.

Он был так захвачен собой, своей радостью, что забыл и о смерти Веры Даниловны, и об этой Маргарите, на которой академик женился года четыре назад. Родители Бориса в последние годы редко бывали в Новой Аркадии, а он сюда приезжал только раз или два за это время, да и то ночью, и потом, его как-то мало интересовала жизнь академика. Хотя он, как и все в поселке, знал, что старик любил власть и в отношениях с женщинами утверждал ее простейшим способом – спал с ними. Еще была жива Вера Даниловна, когда их домработница родила от академика девочку. Борис помнил эту женщину – маленькую, прихрамывающую, с пухлым милым личиком. Она назвала дочь Гипатией – ей сейчас, наверное, лет десять-одиннадцать.

Когда гроб стали выносить из зала, Борис протиснулся вперед, чтобы быть поближе к Маргарите, и держался неподалеку от нее в крематории, глядя на ее шею с завитками волос, и она вдруг обернулась и строго посмотрела на него, но он заметил, как губы ее дрогнули в улыбке, и голова у него закружилась от радости…

Поминки проходили в зале по соседству с тем, где несколькими часами ранее был выставлен гроб с телом академика. Маргарита сидела во главе стола, но старики, выступавшие с речами, на нее не смотрели, и Борис думал о том, как это унизительно и как ей, должно быть, все это неприятно, и восхищался вдовой, ее выдержкой и ее холодной красотой.

Вскоре все громко заговорили, разошлись по диванам и креслам, расставленным вдоль стен, под окнами, за которыми начинало смеркаться.

За круглым столом собрались коллеги покойного академика – вельможные старики в жилетах, с коньяком и сигарами. Они говорили о ГКЧП, об августовских событиях, о советской власти, рухнувшей под собственной тяжестью и т. п.

– Что ж, – говорил профессор Петровский, самый молодой из стариков, – в октябре семнадцатого Россия первой в человеческой истории выступила против неправедного порядка вещей, и я не думаю, что к этому порядку вещей она вернется. Мы показали возможность великой альтернативы, рая на земле, только этим, думаю я, мы и интересны человечеству… с другой стороны, большевики, мечтавшие об интернационале и отмирании государства, совершили рывок, в котором так нуждалась Россия и на который у царской бюрократии и буржуазных либералов, героев Февраля, просто не было сил, и завершили великое дело Романовых, построив красную империю… без этого рывка мы не победили бы Гитлера…

Центром компании, состоявшей преимущественно из молодежи, был мужчина средних лет, похожий на Распутина, кажется, он был модным публицистом.

– Послушайте, я, конечно же, за отмену сто двадцать первой статьи, – говорил он, – гомосексуализм в России должен быть декриминализован без оговорок. Но с философской точки зрения – с философской точки зрения это же совсем другое дело… В женской вагине мужчину ждет опасность, искус, жуть и счастье, там живет алчный и безжалостный хищник, там новая жизнь поджидает, там огонь адский и свет райский, а анус гомосексуалиста сулит нам только минутное удовольствие, нейромышечную эйфорию, не более того… женская вагина – врата чуда, а мужской анус – выход в смерть, уютная пустота, оргазм без последствий… впрочем, вся сегодняшняя цивилизация – оргазм без последствий…

Борис подошел к старухе Семеновой-Гладышевой, поселковой царице.

Когда-то она была знаменитой на весь мир примой Большого театра, пожирательницей мужских сердец, звездой московских салонов. Первый ее муж сгинул в лагере, второй сбежал от нее с индийской танцовщицей. О любовниках ее говорили шепотом. Когда они приезжали в Новую Аркадию, поселок наводняли агенты госбезопасности. С годами она все реже покидала дачу, но каждый день совершала прогулки, опираясь на палку. В поселке побаивались ее злого языка: Ольга Романовна славилась не только умом, но и любовью к прямой речи. От неприятностей ее защищали звания народной артистки, лауреата Сталинской и Ленинской премий, Героя Социалистического Труда.

– Евреи разглагольствуют о русской идее, – сказала она, кивая Борису, – а педераст славит манду. Властители дум! Ничего не меняется!

– Ничего не меняется, – сказал Борис, – и какие бы ни случились в России катаклизмы, власть все равно останется здесь. Эти люди выдадут своих дочерей и внучек за революционеров, и новые большевики очень скоро привыкнут к хорошо прожаренному мясу, виски и сигарам…

– Но тебе на это, разумеется, плевать, – сказала старуха. – Безусловно, цинизм способствует пищеварению, но в больших дозах он вреден для сердца, Боренька.

– Ах, Ольга Романовна! – Борис улыбнулся. – Неужели вы о любви? Так я через две недели женюсь…

Мимо них прошла Маргарита, за ней торопился широкоплечий коротышка с красным мясистым лицом, который выговаривал ей что-то злым шепотом – слов было не разобрать.

– Бедная девочка, – сказала старуха. – А вот этот – ее отец. Сволочь, говорят, и садист. Какой-то мелкий чин в КГБ, чуть не обосравшийся от радости, когда его дочь вышла за Тему… – Темой она называла Артемия Федоровича Савицкого, покойного академика. – Его хотели гнать из комитета за воровство и блядство, а тут такой фарт…

– Да, жаль ее, – сказал Борис.

– Пожалел волк кобылу, – сказала старуха. – Принеси-ка мне водки, Боренька.

Борис поманил рукой официанта, разносившего напитки, и взял с подноса две рюмки водки, поставил перед старухой. Она выпила одну за другой обе, фыркнула, вставила сигарету в длинный мундштук – Борис чиркнул спичкой – и с наслаждением затянулась.

– Бедная девочка, – повторила старуха задумчиво. – Ее сейчас обступят все эти холеные придурки, а ей любви хочется, любви, Боренька. Ты посмотри на нее – одинокая, красивая, насмерть перепуганная…