Кома - Алекс Гарленд

11

В нирване пришли и обосновались Эдем все же орк понял страстный разрыв каждый новый инфернальный талант зарабатывает редкое бескрайнее лето к возможному восторгу СКРЫТОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ ДЕРЕВЯННЫХ АЛЛЕГОРИЙ ОСТАВИЛО В КОНУРЕ СНЕЖНЫМ ДИКАРЕМ ДАБЫ ВОЗРОЖДЕНИЕ НЕСТРУКТУРИРОВАННОГО САДА ПРИУЧИЛО ПОСПЕШАТЬ ДАЖЕ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ВЕРИТЬ ТЕБЕ ИЛИ ФОРТУНА ВЫШИБЛА ТВОИ ПЕРВОНАЧАЛА К ДРУГИМ.

…Странным образом, хотя эти слова были вроде бы менее случайными, чем те, прежние, они представлялись мне даже большей бессмыслицей.

Трудно в точности определить, что имеет значение и что не имеет.

На полу моей ванной кровь и бинты спеклись в единую массу. Когда я попытался оторвать их от пола, они треснули. Обезвоженные, они рассыпались у меня в руках на черную пыль и волоконца.

Я смотрел в окно их кухни, как Мэри усаживает Джошуа на высокий стульчик, а Энтони стоит рядом с раковиной и смотрит в сад. Я находился прямо на линии его взгляда, но он меня не видел, он смотрел сквозь меня. Глядя на Энтони, я решил, что никогда, собственно, не знал ни его, ни его жену, ни их маленького сынишку. Их лица были безликими масками, их черты могли принадлежать кому угодно. Они больше походили на манекены в витрине, чем на семью.

Сидя на заднем сиденье такси, я решил, что глаза в зеркале заднего вида принадлежат одному из моих друзей. Старше, чем мои, это были глаза человека, которому я верю и которого считал своим наставником. Я не знал, кто этот друг. Я знал, что эти глаза вполне реальны, что они достаточно важны для меня, чтобы эта полоска лица пробилась сквозь мое беспамятство. Но, когда я попытался сдвинуться на сиденье так, чтобы увидеть большую часть лица, отражение в зеркале не изменилось.

До меня донесся запах молока, согреваемого утренним солнцем. Из приемника в кабине молочной тележки доносилась какая-то мелодия, почти заглушаемая треском помех.

Я стукнул Обезьяньего бога по спине, и он высунул язык.

Ветер разметал занавески.

Все эти перемещения происходили очень быстро. Одно состояние переходило в другое гладко, без швов и стыков. Это так я, наверное, думал.

12

При последнем перемещении все быстро потемнело, примерно так же неожиданно, как если облако наползает на солнце. Только тут был не полумрак, а нечто вроде безлунной ночи. Меня кольнул страх, что это может быть возвращением в ту, пустую тьму.

Я приподнял руки. Если найдется объект, какое-нибудь ощущение, за которое можно держаться, я смогу укротить это место.

Как раз напротив обоих своих локтей я обнаружил некие изогнутые формы.

Это меня успокоило. Я осторожно откинулся назад и почувствовал нечто сразу мягкое и твердое, явно изготовленное для поддержки поясничных отделов туловища.

Я облегченно вздохнул. Я не парил в безликой пустоте. Я сидел в своем собственном кресле, в своем кабинете.

Я протянул руку и включил настольную лампу. Затем вынул из правого ящика стола лист бумаги, из левого — перьевую авторучку и написал:

В кабинете стояла полная тишина, только чуть поскрипывала по бумаге авторучка, которой я делал какие-то пометки, вносил поправки и дополнения. А потом зазвонил телефон.

Я нажал кнопку громкой связи.

— Да?

— Карл.

— Кэтрин! Так ты что, все еще здесь? Я давно собирался тебя отпустить…

— Я сто лет уже как дома, — прервала меня Кэтрин. — Я вернулась домой, потом сходила в кино, снова вернулась домой, съела пиццу, заплатила девочке, которая присматривает за ребенком, и захватила по телевизору самый хвост вечерних новостей.

Часы на письменном столе показывали 11.42. Я повернулся и посмотрел в огромное, во всю стену, окно. За окном была россыпь городских огней и низко нависшее, чуть красноватое ночное небо. И ни одной звезды.

— Я звоню, — продолжила Кэтрин, — чтобы напомнить тебе, что через двадцать пять минут метро закрывается.

— Верно, — сказал я.

Я повесил трубку.

— Верно.

Я подтянул ноги к себе, уперся ступнями в заднюю стенку стола и сильно, резко оттолкнулся.

13

Я сшиб кресло, выбил головой окно и вылетел в пустоту.

Первое время я падал в компании кресла и осколков стекла, но затем мы — я, кресло и осколки — стали расходиться, как парашютисты, не желающие приземлиться друг другу на голову, и вскоре я остался один.

Падал я быстро, но поворачивался при этом довольно медленно. Первоначально я вылетел из окна лицом к небу и спиной к земле, но затем меня стало разворачивать и в конце концов развернуло головой вниз. Я видел город перевернутым, и эта непривычная перспектива скрадывала ощущение скорости, с которой я несся вниз. Впрочем, то же самое было и когда я смотрел на землю прямо: она приближалась, но далеко не так быстро, как можно бы ожидать. Мне хватало времени, чтобы заметить движение машин, вернее — пятнышек света от их фар.

Скорость стала заметной только тогда, когда меня развернуло лицом к зданию, и я увидел мелькающие мимо этажи. Стремительное падение впрыснуло в мою кровь ударную дозу адреналина, заставило судорожно сглотнуть, и как только я это сделал, возник свист рассекаемого воздуха — надо думать, до того у меня от скорости заложило уши.

А еще теперь я начал различать статические картинки в окнах, мелькавших прямо перед моим лицом. Зрелище было захватывающим, и вскоре мне стало казаться, что движется здание, а я неподвижен — подобно тому, как если смотришь из поезда на проносящийся мимо перрон.

14

Глядя с внешней стороны окон поезда, я увидел две вещи.

Во-первых, рекламу над окнами. Она изображала лучезарно улыбающегося Энтони в компании всего его безликого семейства. Подпись под картинкой гласила: «Свежее молоко, свежий кофе. Есть вещи, буквально созданные друг для друга». Я не был уверен, какую из этих двух радостей жизни рекламирует Энтони, но был рад, что узнал наконец род его занятий.

Во-вторых, я видел четверых парней, готовившихся перебраться в соседний вагон, где они вскоре попытаются ограбить девушку, занятую пока что чтением книги, а потом нападут на меня.

Я называю их парнями, чтобы оправдать перед самим собой легкость, с какой они избили меня до потери сознания, хотя в действительности это были просто мальчишки.