Дочь гипнотизера - Дмитрий Рагозин

«Что скрывать, у нас здесь сплошь пришлые проходимцы, с одной целью — обогатиться и унести ноги, новая порода, им что спорт, что цирковое представление — одна морока, сам увидишь, что к чему, что почем. Вместо соревнований — состязания, да и те уже скоро перейдут в сражение. Свободное пространство поделено непрямыми и непримиримыми линиями, так что невежда, вроде тебя, рискует с первых шагов нарушить неписаные законы, впасть в преступное детство, потерять независимость. Вот ты давеча полез с бухты-барахты купаться, ведать не ведая, что бассейном с недавних пор могут пользоваться только лица и тела, находящиеся в связи с теми двумя вертихвостками, Ло и Лу (не слабые кликухи?), которых ты имел счастье наблюдать возле трибуны. Неписаное правило, можно возмущаться сколько угодно, иронизировать, но уже ничего не поделаешь…»

«А что бронзовые статуи? Они-то хоть уцелели?» — прервал его Лавров, некоторое время глядевший на пустые ниши.

Лобов не смог сдержать улыбки перед наивностью собеседника:

«Уцелеть-то они, может, и уцелели, да только давно уже пошли по рукам. А Лялина знаешь где? В кабинете директора, в качестве украшения. Это еще, считай, повезло… — и, не обращая внимания на горестную гримасу, добавил: — А еще тут бродят стаи одичавших кошек. Смотри, как меня исцарапали…»

Он отвернул рукав и показал красные полосы на волосатой руке.

За окном, которому нечем было прикрыться, слабый, бледный дождь напрасно пытался смыть грязные пятна лип, неровно подкрашенных желтизной, бетонные кубики корпусов, зеленый дерн футбольного поля, кривую скамейку, грузовик с брезентовым верхом и прочие приметы действительности, которая в это утро совсем не занимала бессонного Лаврова. Впрочем, лежа на низкой кровати, он мог видеть лишь серое однобокое небо и кровавые когти ветки, царапающей стекло. Мысли забегали вперед, ибо положение его было таково, что малейшая ошибка могла опрокинуть в прошлое и уже безвозвратно. Он должен опередить свою судьбу, иначе несдобровать. События, как он их провидел, выстраивались сами собой, но он чувствовал, что в этом сами собой и таится то главное препятствие, которое надо преодолеть.

Итак, добраться до директора, кто бы он ни был, и взять за горло, старческое, дряблое. Вступить в плотскую связь с Ло и Лу, лучше с обеими одновременно. Установить рекорд. Установить причину Лялиной гибели и собрать вещественные доказательства — чем больше, тем больше. Вспомнить то, что забыл. Сделать Лилю счастливой.

В ящике стола он нашел колоду карт, пустую гильзу, тупой карандаш. В шкафу висели узкие зеленые панталоны со штрипками и красная рубаха в золотых блестках, забытые прежним постояльцем в спешке или за ненадобностью: игра окончена, dahin, dahin!..

Комната, в которой ему предстояло жить ближайшие недели, а может быть, и месяцы, если не годы, была не намного меньше той захламленной каморки, в которой он провел столько незапамятных лет душа в душу с Лялей, а после ее отвратительной гибели — столько же случайных, бессознательных, хотя и бесповоротных лет с ее сестрой Лилей, обычных, обстоятельных лет, где не отвернуться, не спрятаться, не обмануть, выбирай: зачать или зачахнуть, где перестаешь думать, что истины исходят из тела, и ставишь вещи туда, где они стояли, чтобы не потревожить сложившийся из вдохов и выдохов порядок, словом, околеваешь помаленьку, без зазрения совести, тихо, тихо.

И вот еще забавное совпадение. Здесь, между кроватью и дверью, так же как дома, смугло выцветала на стене в пыльной раме «Княжна Тараканова».

Томясь с утра избытком воображения, склоняющегося к веерам и подсвечникам, Лавров взял с полки книгу, наугад, сел в кресло у серого окна без занавесок. «Искушение святого Антония», зачитанное до дыр. Допустим.

Взглянув на себя давеча в зеркало, покрытое белесыми завитками присохшей мыльной пены, Лавров подивился тому, как сильно, если отражение не врет, он пожух, истощился за последнее время, ничего не осталось в нем в целости и сохранности от прежнего Лаврова. Вместо души — разорванные клубы желтого дыма, запах гари, нудная морось, вместо тела — ржавый остов швейной машины в зарослях крапивы. И то, что он, надраивая чужой щеткой дуплистые зубы, подумал: «поправимо, поправимо…», не прибавило ему решимости, ведь всякому известно, что наверстать упущенное возможно лишь в том случае, когда упущенное яйца выеденного не стоит.

Передышка перед боем, думал Лавров, механически листая зачитанное до дыр «Искушение», а взгляд, отвлекшись, шатался по комнате, из темного угла в темный угол, от приоткрытого шкафа с вылезшим красным рукавом к приоткрытой двери в ванную, где еще держалось («на соплях») ветхое отражение. Вот так и все в этом мире, думал Лавров, держится на соплях.

Предстоящий успех, в котором Лавров не сомневался, пугал его, как театральный занавес, который, опустившись на исходе перипетий и ламентаций, разделяет потрясенных, всхлипывающих зрителей и актеров, спешащих смыть грим, переодеться, чтобы поскорее попасть домой, в кухню, где грязная посуда, пресная еда, жидкий чай, рыжие тараканы, сын с дудкой и дочь с ножницами. Но ведь он взыскует другой успех, сомнительный, тот, который заводит в пустыню, чтобы показать на дне высохшего колодца занесенное черным песком изображение неведомого Бога!

Вот почему Лавров не торопился с утра пораньше в спортивный зал вращаться на брусьях или поднимать пудовую гирю. Он был столь же не уверен, что с первого захода поднимет пудовую гирю, насколько был убежден, что с легкостью одолеет этот вес со второй попытки. Однако начать с провала и выставить себя посмешищем было бы в высшей степени неразумно и самонадеянно. Тому, кто хочет быть первым, нельзя быть вторым даже по отношению к самому себе. Высоту должно взять сразу, одним махом, не разбегаясь, либо вообще отказаться от прыжка.

Еще там, у грязного зеркала, надраивая зубы, и даже раньше, накануне, получая ключи у смотрителя общежития, Лавров решил переждать будущие неудачи, обусловленные исключительно привходящими обстоятельствами, как то: длительным перерывом в физических нагрузках, расслаблением души, передрягами, Лилиным невозможным характером и т. д. и т. п., дабы позднее с первого прыжка оставить соперников далеко внизу, он даже нашел своему бездействию название — «переподготовка», лишь бы оправдать себя в глазах покойной супруги.

Лавров был знаток по части промедлений, ведущих к цели, которая, впрочем, по какой-то злой участи, неизменно оказывалась недостойной не только промедления, но и самой быстрой погони. Что сказать о человеке, который, ценой невероятных усилий, приходит первым — и только для того, чтобы получить в награду, из рук в руки, сломанный будильник, без цифр, без стрелок, без пружины, тупым звоном будящий, когда ему вздумается, замученного бессонницей доходягу? Отложив свой победный прыжок, Лавров одолжил немножко праздных деньков, мелких денежек, чтобы, в конечном счете, израсходовать их на бесполезную и болезненную роскошь воспоминаний, но вместо того, чтобы бередить прошлое, тратил время передышки впустую, мучаясь, вопрошая, чем он будет расплачиваться, когда заимодавцу приспичит? И при этом считал, что ему еще повезло! Хотя даже в том, что он брал в долг, а не отбирал то, что ему полагалось по праву, сказывалось какое-то врожденное упущение, лукавый поддавок природы, не любящей пустоты, но и не брезгающей уродцами.