КАРПУХИН - Григорий Яковлевич Бакланов

— Ну вот, — подытожил Сарычев, как бы говоря: «С формальностями покончено, слава богу». — А теперь расскажите нам, Николай Ефимович, что вы знаете по этому делу.

И Сарычев уселся поудобней, тем самым и свидетелю подавая пример не волноваться, а просто рассказать по-хорошему, честно, все как есть.

— Что я могу сказать? — сам вздрагивая при звуках своего голоса и вытягиваясь по-военному, быстро заговорил Бобков. — Карпухина я знаю шесть лет. За эти годы показал он себя хорошим работником.

— Ишь ты! Ишь ты!.. Свой своего выгораживает, — зашептал сейчас же Буквинов, явно не желавший упускать такой возможности — по ходу дела обмениваться мнениями со следователем. — Хоть вор, да мой…

Никонов не ответил и головы на этот раз не повернул, надеясь таким образом избавиться от него.

— Так. Шесть ле-ет знаете подсудимого, — вдумчиво, а на самом деле чисто механически повторил Сарычев. Долгая практика выработала в нем способность и не слушая повторять основные моменты, которые должны быть занесены в протокол.

— Что же дальше?

— Дальше? Работал он честно, с душой работал. Я сам таких людей уважаю, которые трудятся. В нашем деле, сами знаете, другой раз запчастей не хватает, бывает, сутками не уйдешь из гаража. От Карпухина, сколько работаю, слова не слышал. Раз надо — значит, надо! И спорить не станет. Или там уговаривать, как другие: я тебе сделаю, а ты мне выпиши за это… — Механик отрицательно затряс головой. — Уважаю таких людей!

— Работал честно, — опять для протокола, давая секретарю время записать, повторил Сарычев и значительно прикрыл глаза.

— Честно работал! Вот хоть бы Дуся могла сказать, — он обернулся и указал на жену Карпухина, рядом с которой сейчас было свободное место, — Она у нас мойщицей работает. Когда шла за него, находились несознательные женщины, которые разные мнения высказывали. Мол, девка молодая, а он из заключения… Но мы очень хорошо понимали, никаких таких мнений быть не может. Анкета его в отделе кадров лежит запертая, а жить ей с человеком. Я сам лично ей на это указывал. Скажи, Дуся, указывал я тебе лично?

Но Дуся молчала, только тяжело дышала, открыв рот, так что Сарычев один раз внимательно посмотрел на нее.

А Карпухин, пока говорили о нем, сидел за своей загородкой, опустив плечи, низко нагнув голову. Он был бледен и, чтоб сдержать дрожь, коленями сжимал руки.

И весь напряженный сидел в заднем ряду среди пенсионеров Никонов. Он сам не мог бы сказать, зачем пришел сюда. У него уже другое дело было, которое он вел и о котором ему теперь следовало думать. А это дело — прошлое. Но вдруг в последний момент все бросил и пришел. И чего-то ждал. Словно не одного Карпухина, но и его должен был суд либо оправдать, либо обвинить.

Тем временем Сарычев продолжал вести заседание. Он вел его, как всегда, в доброжелательной, спокойной манере и с той тщательностью, которая в равной степени нужна и для установления истины, и для того, чтобы в дальнейшем ни одна из сторон не имела формального повода опротестовать его действий.

— Значит, вы утверждаете, что лично проверили машину обвиняемого перед выходом в рейс?

— Сам проверял.

— И тормоза были в порядке, и все остальное вы проверили?

— Отвечаю за это!

Вполне удовлетворенный, Сарычев выпрямился в своем кресле, рукой откинул волосы со лба, тихо спросил Постникову, тихо спросил Владимирова — у обоих вопросов не было. Тогда он эту возможность предоставил прокурору.

— Да, у меня вопросы есть! — сказал Овсянников и карандаш свой острием поставил на бумагу. Лицо его было желто, виски втянулись, глаза блестели нездоровым блеском.

— Скажите, свидетель, сколько лет вы являетесь секретарем партийной организации?

— Третий раз выбрали.

— Значит, третий год? Тогда я вам прочту ваши слова. Вот вы сказали: «Анкета в отделе кадров лежит запертая, а жить ей с человеком. Я сам лично ей на это указывал…» Что вы этим хотели сказать по отношению к обвиняемому?

И своими блестящими глазами Овсянников пристально посмотрел в лицо свидетеля. Бобков отчего-то смутился и оробел несколько.

— Так ведь всего в анкете не напишешь. В ней на каждый ответ одна строчка дается. «Да», «нет» помещаются, а больше места нет. Вот это и сказать хотел.

Сарычеву, человеку жизнелюбивому, скорей ответ был по душе, чем вопрос. Ему не понравилось, как прокурор задает вопросы, по-человечески ему это было неприятно. Дело делом, а люди должны оставаться людьми. Но он ничего не сказал, только под столом нетерпеливо зашевелил пальцами ног в ботинках. На его мясистых сильных ногах любые новые ботинки уже на другой день гнулись, как тапочки.

— А известно вам, за что прошлый раз был осужден обвиняемый Карпухин? За воровство, не так ли?

Бобков засмущался еще больше.

— Какое оно воровство? — сказал он, потупясь. — Дурость была, а не воровство.

Тут уж и Сарычев улыбнулся, как улыбаются детям, когда они по-своему, детскими словами говорят о взрослых вещах. Но судопроизводство, — ничего не поделаешь, — ведется не на милом детском, а на точном языке юридической науки.

— Еще у меня вопрос, — продолжал Овсянников. — Помнит ли свидетель, как полтора года назад на автобазе возникал вопрос об увольнении Карпухина за систематическое появление на работе в нетрезвом виде?

В напряженном зале никто не заметил, как при этом вопросе Никонов весь сжался и покраснел испуганно, боясь оглянуться. Когда-то, на следствии, поверив ему, Карпухин сам рассказал это про себя. Потом Никонов рассказал это прокурору, но только для того, чтобы показать степень чистосердечности Карпухина и в конце концов склонить прокурора на его сторону. И вот это, доверенное ему одному, прозвучало сейчас в зале суда, как обвинение.

— Выгораживал, выгораживал, а вон как его самого за жабры взяли, — зашептал, наклоняясь за спинами, Буквинов. В горле его клокотала непрокашлянная мокрота, так что самому за него хотелось прокашляться. Никонов с ненавистью посмотрел в его светившееся жестокой улыбочкой лицо.

А из первого ряда, сбоку, Тамара Васильевна Мишакова смотрела на стриженый затылок свидетеля и ждала. Сколько слез в эти недели пролила она по мужу, по себе, так, наверное, теперь на всю жизнь ни слезинки не осталось, закаменела вся. Глаза ее были сухи, а лицо горело. Пока допрашивали обвиняемого, пока допрашивали свидетелей, она, не сомневаясь, что и судьям с самого начала все ясно, ждала, когда к главному перейдут. А главным, по ее мнению, был суд над преступником. Но этот суд все никак не начинался.

Ее оскорбляло, что с убийцей — ведь