Причуды Артура - Эрве Гибер

Порой он терял память и забывал даже есть, пить или сходить в туалет. Когда он силился поесть, пытаясь кого-нибудь послушаться, то извергал все, что проглатывал. Архиепископ приказал сохранять все его выделения, чтобы отправлять их монастырскому доктору; его протирали увлажненными полотенцами, которые потом просвечивали и тщательно анализировали, дабы имитировать плащаницы.

Он не двигался, однако тело его ощущало, что падает, что его бьют, бичуют, забрасывают камнями, обрезают крайнюю плоть, рубашка орошалась кровью. Его запястья нагревались так сильно, как если бы к ним привязали и дергали за веревки черти, дабы разодрать его на части. После некоторых ночей стены его камеры были так разворочены, как если бы под ними тряслась земля, его лицо вытягивалось, становилось похожим на мертвенно-бледный лик покойника. Несколько минут он был явственно мертв, аускультация подтвердила, что сердце только что перестало биться.

Когда Артур приходил в себя, со вздутым лицом в гематомах, опухшими веками и синяками у глаз, он каждый раз удивлялся, откуда натекло столько крови, он ничего не знал о том, что с ним творилось, он с трудом выговаривал:

— Я теперь всего лишь чье-то окровавленное орудие.

Ему обмывали плечи, после он погружался в сон, восстанавливавший силы.

Приступы лихорадки заставляли термометры лопаться. В одном сосуде хотели сохранить забрызганную его кровью ткань, но тот сразу же раскалился так, что треснул, сам хрусталь начинал кровоточить. Нужно было закрыть кусок материи в специальной емкости с небольшим отверстием, которое позволяло бы выходить испарениям, но в нем слышались бесперебойные удары, похожие на те, что издает бьющееся сердце. Емкость снова разбили и нашли на дне лишь порошок, в который превратилась иссохшая ткань.

Конгрегация по Священным обрядам[12]затребовала фотоснимки. Заявители просили, чтобы при повторном осмотре ран было проведено медицинское расследование: кто-то хотел убедить неверующих, другие разоблачить самозванство. Спустя неделю после того, как его в первый раз задержали, комиссия во главе с префектом, состоявшая из государственного советника по вопросам гигиены и четырех врачей, двух протестантов и высокопоставленного масона, вытащили его из постели, прибегнув к услугам никому не известной медицинской сестры. Его одели и впопыхах обули в чужие ботинки. Поместили на носилки, которые подхватили четверо полицейских, окруженных отрядом охраны, вызванной каким-то лейтенантом.

Когда его сняли с носилок, он был не в силах ступить и шагу, и никто не мог заставить его идти. Кто-то говорил:

— Его удерживает божественная сила.

Другие сочли его наглецом. На нем была грубая обувка для сумасшедших, специально подбитая оловом, а на площади, которую предстояло пересечь, ярмарочный фокусник как раз забыл намагниченную дощечку. Башмаки сняли, и он смог ходить. Его отвели в мэрию, где посадили, стянув ремнями, на подмостки посреди огромного зала, туда можно было прийти, чтобы рассмотреть его со всех сторон. В это же время другие полицейские вскрывали каменный пол в камере, ища иглы или другие колющие предметы, которыми он нанес себе раны. Чтобы посмеяться над ним, ему всунули в руки в качестве скипетра палку, и, когда он сидел, раскрыв рот, потому что задыхался от нехватки воздуха, один бедняк плюнул ему прямо туда внутрь.

В течение трех недель плена пробовали, задавая всевозможные вопросы, застать его врасплох и поймать на очевидных противоречиях. Спрашивали, что представляется его внутреннему взору. Он отвечал, что видит людей в белых блузах с голубым кантом и мастерками за поясом; отвечал, что видит высокопоставленных лиц в военной форме, склонившихся над большой книгой. На самом деле он видел руку, вдребезги разбивающую свиную голову. Он говорил, что видит пять деревьев, отравленных остальной рощей. Говорил, что видит одержимого, который в эту самую минуту выворачивал наизнанку смысл Священного писания, дабы подкрепить свой изворотливый замысел, и читателей, которым нравилось подобное развращение. Он видел, как мрак окутывает разум. Потом ему показалось, что он слышит неистовые раскаты грома, он видел, как сверкают молнии, и ему показалось, что огненные шары падают с поверхности земли и катятся к ее центру, заставляя скалы разлетаться на части. Затем он ощутил стремительный поток вод и страшный стон скорби. Тогда шум прекратился, вспышки пропали, и он заметил некую тень: незнакомая девушка вела его обратно в монастырь.

Поведение Артура стало еще более вызывающим. В его руках больше не таял лед. Он обращался к тем, кого не было, и показывал пальцем в пустое пространство. Он ощупывал все предметы, которые ему давали, и спрашивал, что это такое, он путал горячее и холодное, выпуклое и впалое. Он говорил, что его постоянно задевает шелест ткани. Открылась, наконец, его способность говорить на арамейском, он бормотал, например, такие фразы:

— Ана кома, мажера безебура ганаба, абла шалок леон, афкид руши.

Он не знал, что они означали. К нему отправили австрийского ученого доктора В. и востоковеда Ф., чтобы перевести их.

Под предлогом предложить мировое турне с декламацией тарабарщины, как-то утром, на рассвете, завернув его в шерстяное одеяло, от него попытались избавиться, однако шум о побеге разлетелся среди деревенских жителей, и те к трем часам утра, прихватив косы и садовые ножи, окружили обитель: они хотели оставить у себя святого, при котором начала процветать торговля.

Но однажды ночью, когда все спали, ворота монастыря растворились без человеческой помощи, и Артур был призван с постели, где лежал, обливаясь кровью.

Он сбежал, он шел босиком по мерзлой земле; там, куда он ступал, снег загорался. Идя долиной, он услышал шум битвы. Поляна была пустынной, поросшей низкими деревцами, словно исхоженная по ночам ведьмами, однако, он слышал, как из пробитых доспехов ручьями бьет кровь.

Он плеснул кровью вверх, к небу: знаки, разбрызгиваясь, сворачивая смыслы, пропали. Он прикрепил к поясу стекляшки и каждый день собирал в них кровь, ходьба мешала ей загустеть, он опускал в сосуды лоскутки пористого шелка или птичья перья; кровь, которую он проливал в разных местах, как правило, в час смерти Лапочки, стала также и его единственной пищей, единственным питьем, он питался, сам насыщая себя таким образом, он был бледен, его испражнения стали жидкими, и, если бы кто-нибудь захотел отколотить его, то стеклянные колбы, спрятанные под поясом, разбились бы, все его имущество бы пропало, ему оставалось бы лишь умереть, сбросив одежду в снег; дабы ускорить финал, он лег бы в чей-нибудь гроб в обнимку с покойником.

Он совершенно замкнулся и удалился от мира, так как оставил деревни, предпочтя им захоронения и склепы. Привык каждый вечер приходить на какое-нибудь кладбище, выбирать могилу и воскрешать в своих объятиях мертвеца; с тех пор, как он кормился собственной кровью, его тело в любое время было обжигающим, когда он раздевался на опушке перед мавзолеями, от него валил пар, проходивший меж мраморными монументами и оставлявший огненную лаву с его рта, пальцев, члена на оледеневших позабытых телах, он оставлял их обтекать и синеть, одевался и посылал воздушные поцелуи, его немного шатало, он ложился там, где виднелась трава, порой, когда мертвец ему очень нравился, он звал его Лапочкой, и, когда заря повелевала того оставить, выплескивал один из стеклянных цилиндров тому в лицо, называя своей маленькой окровавленной пташкой, и то могла быть старуха с лысой, как у сифилитического младенца, башкой, она все равно ему нравилась, могильщики же, поскольку он прихрамывал, а изо рта шел пар, который они принимали за винный, считали его одним из своих.