Причуды Артура - Эрве Гибер

Позвали врача, чтобы тот покрыл рану мазью и наложил повязку, но рана сразу же вспыхнула, Артур потерял сознание. Повязку сняли, он пришел в себя, боль прекратилась. Капли пота покраснели.

У Церкви имелись свои химики, рассказчики и фокусники, надзиравшие за чудесами, свои истязатели и палачи, которым вменялось пробуждать веру у скептиков. У Науки были свои полицейские и ученые, свои механизмы и приемы. Они ссорились из-за Артура, он был измотан различными предписаниями, издерган из стороны в сторону наказами и той, и другой.

Раны на теле сопротивлялись любой попытке их исцелить. В самом начале, словно он страдал от постыдной болезни, сделали все возможное, чтобы не подпускать к нему паломников. Но они прознали о том и взломали двери; местные жители следовали друг за дружкой без перерыва, дабы удостовериться, что кровь все так же течет. Рана расширялась: теперь она была длиной семь-восемь сантиметров, и из нее, пропитывая рыхлые тряпки, вытекало за день со стакан крови.

На ночь его швыряли в камеру, а днем выставляли напоказ. Он должен был отбиваться, чтобы оставить при себе митенки, бывшие при дневном свете бурыми, а по ночам белыми. Каждый вечер он вытаскивал из своих башмаков битое стекло, и каждый раз оно появлялось вновь и ранило еще глубже. Ортопед из монастыря изготовил для него специальные башмаки, чтобы он мог ходить. Его руки были в таком состоянии, что ему не удавалось писать, тогда назначили секретарей, занимавшихся корреспонденцией, так как ему уже начали писать приверженцы.

Скептически настроенные врачи, исследовав повреждения, ставили на его повязки печати, но любопытствующие срывали их, чтобы потом уничтожить или превратить в реликвии. Прибывший с визитом архиепископ протянул ему ножницы и повелел разрезать одежду, сказав:

— Приложите эту ткань к вашей ране и затем сразу верните мне.

Артур повиновался и вернул обратно кусок материи, смоченный в свежей крови, источавшей благоуханный аромат. Архиепископ потянул носом и не поверил:

— Должно быть, вы встречаетесь с гулящими женщинами, в любом случае, чудотворцу не пристало пользоваться подобными косметическими средствами.

Тем не менее, архиепископ упаковал кусок окровавленной благоуханной ткани в конвертик, чтобы отправить Папе. Новость разнеслась с быстротой молнии: сюда помчались со всех уголков мира кареты вампиров, в боевом порядке прибыли брать образцы носатые парфюмеры, погружавшие платки в раны Артура, а затем спешившие в лаборатории из страха, что редкий запах, походивший одновременно и на розу, и на нарцисс, по дороге выветрится.

Потом кровь начала жутко вонять, она почернела, что привело в уныние неженок, плоть целыми кусками отваливалась от рук и ног, виднелось красное мясо, покрытое твердеющей прозрачной пленкой, которую кровь, пульсируя, снова и снова рвала. Артур по-прежнему хотел скрыть раны и вновь надел рясу, подпоясал бедра веревкой, из сильно накрахмаленных рукавов стихаря виднелись лишь кончики пальцев.

Как-то ночью, прямо посреди сна, в его камеру вошел белокурый юноша: Артур не знал, кто это, — ангел или палач, — казалось, тот был нагим, от него исходило небывалое сияние. Он что-то прятал за спиной. Он сел на постель и расстегнул Артуру рубашку, словно чтобы осмотреть тело, Артур не сопротивлялся. Тогда юноша приставил к его груди раскаленную железную печать, оставившую на светлой коже оттиск литеры «У». Той же ночью мужчины, стоявшие на часах, видели, как из окна камеры выпрыгнула огромная черная собака, а в небе сверкнули огненные всполохи.

На следующий день маленькая слепая девочка обрела зрение. Его камеру нашли засыпанной изорванными книгами и бумагами. Вновь расстегнули на нем одежду: кровь на туловище сочилась из множества дыр, вырисовывавших крест, отпечаток которого можно было легко получить, наложив поверх промокательную бумагу. Решили, что исцеление девочки и это новое чудо связаны меж собой, приказали Артуру обратить развратников, марксистов, франкмасонов и одержимых, но вместо этого он остановил отчаявшихся, собиравшихся наложить на себя руки, и отправился в сельские поля, где молил тутовые деревья вытащить из земли корни и опустить их в море. Жители деревни неодобрительно смотрели на эти странствия, они хотели иметь собственного святого и были готовы держать его у себя силой, если бы он столько не кощунствовал.

А он как раз это и делал. Отцы приводили к нему сыновей, чтобы он благословил их, и почти сразу же уводили обратно, он мог сказать лишь:

— Живите распутно.

Он оглаживал малолетних девочек прямо на глазах у матерей. Он призывал архитекторов и говорил им:

— Теперь вам нужно возвести часовни сладострастья, гавани оргий и святилища старческого маразма.

Когда его расспрашивали, он становился заикой, когда искали его взгляда, косил в сторону. Он не только не мог прочитать наизусть Акты Любви[9], потому что никогда их не учил, но к тому же ему еще нравилось осквернять божественные отображения[10]. Он говорил, что исповедь внушает ему отвращение, что она выставляет напоказ лишь одну грязь, он отказывался от покаяния и, когда его просили причаститься, рыгал и пукал. Ему не надо было даже прикасаться к облаткам, те превращались в пыль при одном его появлении. Жертвенный хлеб в руках у священников, собиравшихся поднести тот к его губам, распадался на части, а Артур говорил:

— В мой рот могут войти лишь языки пламени.

Священники находили в дароносицах детские шарики и всякую ерунду. Он мог заслужить чье-либо одобрение лишь когда останавливался перед домами, где совершался плотский грех, и смотрел на них до тех пор, пока те не вспыхивали огнем.

Ему поднесли обагренные кровью древние кусочки ткани, ценные реликвии, он начал их поедать. На встречу с ним отправили делегацию из двух знаменитостей со стигматами, Коламбию Стоумэтч и Терезу Хиггинсон[11], свидетельствовавших в тех краях о своих ранах, он растрепал и выдрал им волосы. Его наказали, он же произнес:

— А вот я никого не одариваю своими страданиями.

Сцена происходила в деревне неподалеку от Галифакса, где его громко приветствовали как чародея. Его уговаривали продемонстрировать левитацию, но у него больше не было всяких штуковин, все невидимые приспособления и покрывала сгорели вместе с сундуком в машине, и, так как его постоянно толкали, он всякий раз терял равновесие и падал навзничь, он был совершенно не предназначен для христианских подмостков.