Не расстанусь с Ван Гогом - Екатерина Островская

Я вернулась домой. Повесила картину на стену. А потом уж решила узнать все сама. И то, что мне открылось, буквально повергло в шок. В 1885 году Ван Гог находился недолгое время в городке Нюэнене. Он уже тогда не мог жить без живописи, но окружающие, мягко говоря, не ценили его творчество. Из всех местных жителей только семейство Де Гроот как-то воспринимало его. Вернее, не принимало за сумасшедшего. Ван Гог бывал у них в доме и, конечно же, рисовал. На известной картине «Едоки картофеля» как раз изображено семейство Де Гроот: муж, жена, сын и две дочери. Младшую дочь звали Стиин, ей было шестнадцать или пятнадцать лет, и Ван Гог что-то испытывал к ней. Может быть, нечто вроде дружбы. На его картине девочка сидит спиной к зрителям. А на той, что приобрела я, девочки нет. Почему? Может, Ван Гог хотел увезти девочку с собой и еще раз нарисовал семейство в уменьшенном составе, словно Стиин уже покинула его? Сейчас нет смысла гадать, отчего да почему. Но постепенно я узнавала о том периоде жизни Ван Гога все больше, и во мне крепла уверенность: у меня на руках подлинное произведение великого мастера, никому до сей поры не известное. Тем более что в квитанции, данной мне антикваром, некий Ян Михолс указал: полотно досталось его матери от ее родительницы, имя которой было Стинн Де Гроот. И еще. После того как мой бывший муж почистил полотно, он сказал, что тот, кто пытался изобразить манеру Ван Гога, немного перестарался – экспрессии в его творении больше, чем в оригинале художника, – такое ощущение, будто автор спешил.

В конце восьмидесятых в Эрмитаже проходила выставка импрессионистов из собраний французских музеев. Работ Ван Гога на ней не было, видимо, организаторы решили не тратиться на страховку – ведь страховая оценка его полотен невероятно высока. Однако я пошла на вернисаж и там познакомилась с неким господином, который очень переживал от того, что импрессионизм на выставке представлен не во всей широте. Тогда я вдруг сообщила ему, что у меня есть Ван Гог в домашней коллекции. Собеседник, разумеется, посмеялся. И даже после того, как я показала фотографию, все равно упорствовал: «Это не может быть Ван Гог!» Домой он все же ко мне поехал – как сказал, из интереса. Мужчина рассматривал полотно через лупу и просто так. Я показала ему ту самую квитанцию, где указано имя Стинн Де Гроот. Пять часов искусствовед находился в моей квартире, а уходя, попросил разрешения приехать снова, причем с директором музея Ван Гога. Я разрешила. Через месяц они действительно прилетели. И директор музея признал, что картина – подлинный Ван Гог. Да еще сказал, что репродукция полотна теперь будет во всех каталогах.

Расставаясь, он спросил меня, представляю ли я истинную стоимость картины. И уточнил:

– Если сейчас реализовать ее через аукцион, то можно выручить от тридцати до пятидесяти миллионов долларов.

Я сказала, что не собираюсь расставаться со своим Ван Гогом. Мужчины ушли, так сказать, несолоно хлебавши. Потом директор музея Ван Гога звонил несколько раз из Амстердама, спрашивал, в каком состоянии полотно и не появилось ли у меня желания его продать. Последний разговор с ним состоялся лет пять назад. Тогда он как бы между прочим сообщил, что у него есть «прямой» покупатель, то есть человек, который не хочет брать Ван Гога через торги, где начальная цена лота будет не менее пятидесяти пяти миллионов, а окончательная наверняка превысит сотню, а поэтому предлагает мне на руки восемьдесят. Вот такая история…

– Елена Юрьевна, – осторожно заговорила Надя, когда больная старушка умолкла, – может, вы все-таки еще раз как следует подумаете и подарите картину внуку?

– Так Павлику и так остается все, что у меня есть. А я хочу, чтобы и ты меня вспоминала почаще. Если можешь, не расставайся с ней. Хотя ты теперь владелица, делай с картиной, что хочешь – дари, продавай…

Домой Надя и Павел возвращались опять же молча. Внук Елены Юрьевны следил за дорогой, а Надя не хотела обсуждать что-то, когда и так все ясно.

В самом конце пути Павел все же обернулся:

– О чем вы думаете?

– О Елене Юрьевне, о вас.

– И что вы обо мне думаете?

– Желаю, чтобы у вас с той медсестрой, Юлечкой, все получилось.

Внук Радецкой пожал плечами:

– И в самом деле хорошая девушка. Бабушка в людях никогда не ошибается, насквозь каждого видит. А вы ее просто очаровали. Спасибо.

– За что? – не поняла Надя.

– За то, что последние годы ее жизни были наполнены дружбой с вами. Она про болезнь буквально забыла. Да и прожила больше того, на что рассчитывала.

– Дай бог ей еще прожить долго.

Надя опять замолчала, потому только сейчас поняла, что зря вспомнила о медсестре. Вдруг Павел подумает, что она испытывает нечто вроде ревности? Нет, конечно, слова вырвались сами, потому что надо было что-то сказать, вот и ляпнула первое пришедшее на ум. Хотя… Неужели она и правда об этом подумала? И думает ли она о нем вообще? Как она о нем может думать, если второй раз в жизни видит? Конечно, слышала о нем от Елены Юрьевны много, знает, что кроме него у Радецкой никого из родственников нет, не считая преуспевающего теперь уже в Штатах второго мужа, и еще что Павел бросил институт на следующий день после того, когда узнал о гибели в авиакатастрофе родителей. Он занимается живописью, приобрел мастерскую, а выставляется или нет, Елена Юрьевна ничего не говорила.

Надя посмотрела на профиль Павла. Тот почувствовал ее взгляд и снова обернулся.

– Что-то хотите узнать?

– Я не хочу возвращаться домой сейчас. А больше мне ехать некуда. Не могли бы вы показать мне свои работы?

Холмогоров вернулся домой и, не разуваясь, не снимая дубленки, прошел на кухню, открыл холодильник. Достал банку австрийского пива, пошарил рукой, отодвигая контейнеры с провизией, – ничего другого не было. С досады швырнул банку обратно в нутро холодильника. Пришлось идти в гостиную и смотреть в буфете. Начатая бутылка «Балантайна» лежала на боку на верхней полке за чайным сервизом. Как она там оказалась и сколько времени пролежала, Саша не помнил, да и не хотел вспоминать. Просто открутил крышку и потянулся за стаканом, но рука застыла в воздухе. Холмогоров прикрыл дверцу буфета и направился обратно на кухню. Оказавшись в прихожей, сделал глоток из бутылки, затем поставил ее на пол, снял дубленку, повесил на крючок вешалки. Когда снимал ботинки, дубленка сорвалась и упала на пол, опрокинув виски.

Он поднял бутылку, глянул на лужицу и раздраженно пнул дубленку, буркнув:

– Ну и валяйся здесь.

Вернулся к кухонному столу, опустился на стул, сделал еще один глоток и поморщился. Мда, ситуация, в которой он оказался, не из приятных. Непонятно, почему он вообще повелся на эту Илону: ведь сразу понял, что та нимфоманка, избалованная деньгами и считающая, будто ей позволено брать от жизни все, что пожелает, платить-то будет муж. А муж…

О банкире Холмогоров не хотел вспоминать, потому что было не по себе. Может быть, даже страшно. А может, не так уж и страшно, но воспоминание о недавнем инциденте уверенности не добавляло. В конце концов, распухшая скула – совсем не высокая плата за то, что его попугали немного. Ведь только попугали, не убили же. Хотя вряд ли его собирались убить, просто унизить. И унизили. Всякий нормальный человек должен понимать – если на корпоративе исчезнет ведущий, популярный актер, связанный контрактами с киностудиями, его будут искать, причем искать не так, как ищут пропавшего перед праздником сантехника. У полиции много способов, Холмогоров читал сценарии детективных фильмов, в которых ему предлагались роли, и кое-что понимал в подобных делах. Не убили бы, точно. Могли вывезти за город, побить. В конце концов, привязать к дереву. Но привязали бы так, чтобы он сумел развязаться, а потом, проваливаясь в глубоком снегу, выбраться на ночную трассу и остановить проезжающий автомобиль. Но банкир и это сделать не приказал, а зачем-то велел вернуться к Наде. Что ж, не самый плохой вариант. И сильно смахивающий на идиотскую шутку. Только двадцать тысяч евро очень жалко.