Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

И не было ни одного письма к Монморанси, в котором «хозяйка дома» не передавала бы ему поклон.

Повлияли ли частые визиты молодого министра в Ане на политическую доктрину, которую именно он определял к этому времени, доктрину, далекую как от той, что проводил в жизнь король, так и от старой феодальной традиции? С уверенностью можно сказать, что супруга Сенешаля была, как и ее муж, в курсе всех дел.

Вскоре Монморанси проявил себя как поборник интересов Церкви и защитник королевского авторитета. Не перенося беспорядка, фрондерства, непослушания папе или государю, он восхвалял абсолютизм, беспощадно уничтожая повсюду зародыши революции. В действительности ближе к его идеалу был скорее Карл Пятый, чем Франциск I, который защищал Рабле, Беркена и был союзником султана.

Воспитанный в религиозном почтении к Короне, первый христианский барон52 даже и не помышлял о том, чтобы предать интересы своего повелителя, но, считая территорию Европы достаточной для двух великих правителей, он мечтал об ее объединении под скипетрами наследника святого Людовика, побратавшегося с внуком католических королей. Примирившись, Габсбург и Валуа смогли бы положить конец национальным распрям и использовать свои силы для борьбы с неверными, еретиками и бунтовщиками.

Франциск же, напротив, больше заботился о своем королевстве, чем об идее Христианства, и хотел прежде всего избавиться от влияния Австрийского дома. Мысль о союзе, который сделал бы из Франции вассальное государство, приводила его в ужас. На его взгляд, лучше было снова ввязаться в рискованную борьбу, даже если бы пришлось бросить собак в пасть волку, то есть турков и лютеран противопоставить императору.

Монморанси поневоле стал орудием этой политики, которая сразу же привела к новой войне. Очень опасно доверять ведение дипломатических и военных операций тому, кто их не одобряет. Главный распорядитель так плохо относился к знаменитому кондотьеру Андре Дориа, что тот перебежал к противнику, продав свой флот Карлу Пятому. Это серьезное происшествие вкупе с другими факторами привело к новому поражению французов в Италии.

В то же время войска султана уже стояли у Вены; близились эпидемия чумы, нищета и опустошение; в ужасной крепости Педраццо делла Сьерра томились несчастные принцы.

Двум женщинам, Луизе Савойской и Маргарите Австрийской, правительнице Нидерландов, тетке императора, одновременно пришла в голову одна и та же мысль — положить конец этим несчастьям. Почти без сопровождения, в строжайшей тайне они приехали в Камбре и поселились в двух смежных домах, которые можно было объединить, всего лишь сломав одну из стен. В период с 5 июля по 7 августа 1529 года они придали Европе другой облик. Облик, который, безусловно, мог порадовать Монморанси и чету Брезе.

Луиза преследовала двойную цель: привнести мир на земли изможденной Франции и сохранить ее единство. И она ее достигла, так как Габсбурги отказались от Бургундии, а земли коннетабля были окончательно присоединены к короне. Так она завершила и закрепила творение Людовика XI.

Со своей стороны, король Франции обязался предать Турка, своего союзника, который не вошел в Вену, и отдал Италию императору. Он выкупил своих детей за баснословную сумму в два миллиона золотых экю, уменьшившуюся, в действительности, за счет приданого госпожи Элеоноры, на которой он все же решился жениться.

Таким, в общих чертах, был договор в Камбре, названный «Дамским миром».

Луиза оставалась глуха к упрекам в адрес бесчестного монарха. Она не добивалась ни триумфа неверных, ни реализации трансальпийской несбыточной мечты. Она унаследовала свой реализм от Капетингов и поэтому радовалась тому, что смогла избежать последствий этого несчастья, а также тому, что ее «благосостояние» возросло и укрепилось. А по поводу того, что ради этого пришлось поднять христианский мир на борьбу с Турком, которого ранее просили выступить против императора, обречь итальянцев на гнет Габсбургов, пообещав им помощь и защиту, она не испытывала никаких угрызений совести.

Что же касается Генриха VIII, которого также предали, он благодаря гению Луизы остался связанным с Францией, но узами не политики, а любви; он хотел получить развод для того, чтобы жениться на Анне Болейн. Впрочем, без помощи французских университетов он никогда бы этого не добился, так как «Дамский мир» оставлял папу на милость императора. Свое восхищение выразил бы даже Макиавелли, если бы Флоренция, его родина, не стала бы одной из жертв этого договора. Более наивный Карл Пятый решил, что в его «ведении» наконец-то оказался весь христианский Запад.

Навсегда запятнанная в глазах общества память коннетабля юридически не была затронута в договоре, составленном его врагом. Карл де Бурбон был реабилитирован, и значительная часть его имущества была возвращена его сестре, принцессе де Ла Рош-сюр-Ион. Последние его сторонники, которые подвергались гонениям по всей строгости закона, получили такие же привилегии.

После стольких испытаний Сен-Валье вновь обрел свое родовое поместье, а также графства Диуа и Валентинуа, обладания которыми его семья добивалась на протяжении целого века. В пятьдесят семь лет он женился в третий раз и больше уже никогда Че покидал своего Пизансонского замка, где и умер в 1539 году.

Испанцы, чье доверие было утеряно после нарушения предыдущего договора, не желали смириться с потерей заложников. По крайней мере к несчастным принцам вновь прислали их французских слуг и стали с ними обращаться немного получше; в то же время Монморанси, с одной стороны, и коннетабль Кастилии, с другой, вели бесконечный спор об условиях их возвращения. Добрая королева Элеонора изо всех сил старалась облегчить участь принцев.

Во время нескончаемых переговоров двор оставался в Бордо. Диана также была там. Она даже не догадывалась о том, что события, за развитием которых весь народ следил, затаив дыхание, самым решительным образом повлияют и на ее судьбу.

Нам известно очень мало об этой, хочется верить, трогательной встрече. Франциск вновь обрел своих сыновей, преобразившихся под воздействием времени и тяжких испытаний. Прежде всего он расточал ласки своему старшему сыну, своему образу и подобию, воплощению своих надежд. Так было всегда, и ничего не изменилось: Генриха по-прежнему меньше любили.