Тени леса - Виктория Войцек

— Ее не убивали.

Пока мы с Гарольдом пытаемся не сорваться друг на друга (у него это получается явно лучше, чем у меня), Зенки осматривает дом. Этот тихоня забирается под столы, заглядывает в глиняные котелки, где уже скисло молоко, собирает пыль подолом плаща.

— И с чего ты это взял, умник? — Наклоняюсь и всматриваюсь в лицо погибшей, вяло отмахиваясь от Лиата.

— Он считывает, — встревает Сатори.

Звук ее голоса злит меня. Куда больше, чем то, что она вновь стоит где-то поодаль, сложив руки, точно к хранителю взывает.

— Считывает, хах! — Поднимаю голову и скалюсь. — Дурочка, не понимаешь, что способности Парящих давно научились обходить. К тому же наш Зенки, — провожу пальцем по тонкой темно-синей полосе, идущей поперек моего лица, — полукровка. Попытки полукровок считывать, — что попытки жонглировать десятком ножей, имея при этом всего одну руку.

Но мои замечания не останавливают Зенки. Он идет вдоль стены, почти касаясь гладкой древесины ладонью. Хмурит тонкие брови, ровно дышит. Кто угодно может поверить в то, что его способности работают, но я скорее поверю, что дохлая девочка встанет и сама расскажет нам, что тут произошло. Поэтому я снова возвращаюсь к ней.

Касаюсь пальцами ее губ и, прежде чем слышу проклятья в свой адрес, открываю рот. Вижу мощную челюсть с четырьмя парами острых клыков. Как интересно. Оказывается, и без считывания я могу узнать хоть что-то.

Оттягиваю веки, смотрю в давно остекленевшие глаза. Они такие яркие, что тошно, такие, мать ее, красивые. Подумать только: завидую мертвой девке! Никогда раньше в голову дурость подобная не лезла. И вряд ли полезет.

— Что ты делаешь?

Звучит почти одновременно: безразлично — от Гарольда, возмущенно — от Зенки. Что-то пытается сказать и Дио, но вместо этого он просто ходит вокруг тела и иногда облизывается. Вытурить бы его, пока не съел единственную имеющуюся зацепку.

— А в глазах-то у нее небо, — отвечаю и киваю, предлагая посмотреть самим.

— И что это значит? — решает уточнить Лиат.

— Она галлерийка. Чистокровная, ага. У моего народа иногда встречается такое. Чего вылупился? Я знаю многое о моём народе!

Это похоже на россыпь звезд на темно-синем полотне, и когда смотришь, можно невольно забыться. Даже я не сразу отвожу взор, потому что впервые вижу такое. Отец не подарил мне небо в глазах, хотя мать говорила, что у него оно было. Мерзкий ублюдок пожалел для меня кусочек. Оставил пустые черные провалы, которые делают меня еще более похожей на оживший труп. Будто не хватает мне цвета кожи и выступающих ребер.

— Думаешь, ее могли убить из-за этого? — Гарольд чешет небритый подбородок.

— Думаю, что это, мать его, проклятье! — Встаю и наступаю на свое же платье. Часть кружева так и остается на полу, под моим каблуком.

А вокруг летают они — светло-синие, шумящие крыльями бабочки. Они садятся на пол, на подоконник, на лицо умершей. Одну бабочку я накрываю ладонью, когда она опускается на плечо. Сжимаю. Красота почему-то всегда такая хрупкая.

Рыжая девочка закрывает глаза, прижимает ладони друг к другу и шепчет что-то себе под нос. Уже не впервые я замечаю это за Сатори. Она молится. Молится, мать ее так! Подобное не принято, если ты не служитель храма или…

Срываюсь с места, направляюсь к ней. По дороге хлопаю Гарольда по спине, оставляя на плаще отпечаток крыльев раздавленной бабочки. А что? Мне нужно было обо что-то вытереть руки. И белое платье подходит для этого меньше всего.

Почему, когда на полу лежит усопшая, меня больше заботит Сатори? Да потому, что, сказать по правде, плевать я хотела и на ту, и на другую, но одна из них все еще жива и может, если понадобится, ответить на вопросы. Даже если не пожелает. Для таких случаев (когда собеседник попадается неразговорчивый, ага) у меня на поясе висит довольно мощный, совсем недавно приобретенный аргумент, который днем ранее я хорошенько заточила. К тому же Сатори, сама того зная, может накликать беду. Маленькая рыжая дурочка не понимает, что хранители не любят, когда их постоянно дергают без надобности. А уж я-то точно не хочу подыхать и лежать тут, до кончиков ушей облепленная бабочками. Нет-нет.

Резко хватаю Сатори за руку. На тонкой коже слишком легко остаются следы от когтей. Я осматриваю ее ладони, запястья, локти. Ни одной метки. Ни одной метки на Вещающей? Такого просто не может быть!

Кто такие Вещающие? Скажите честно: вы издеваетесь? Знаете, кто такие служители храма? Они следят за местом, куда приходят духи. Знают законы, чтят их. Что толку рассказывать? Сами все видите. Если призадуматься, в их работе мало толка: та же дворня, но одетая куда хуже. Знай только — пыль смахивай, подметай да чаши для подношений меняй. Что же до Вещающих, к хранителям имеют доступ лишь они. Хочешь пообщаться с какой-нибудь высшей силой почти напрямую? Обращайся к ним. Каждый считается особенным, повязан с духом метками на теле — золотыми и черными узорами, идущими под кожей. Их делают мастера, чтобы контакт был, как они это называют, «чистым». Обычно узоры наносятся на запястья — туда, где можно почувствовать, как кровь стучит. Некоторые тянутся к ладоням, к кончикам пальцев. Тут уж все зависит от того, с каким хранителем дело имеете.

Не каждого, знаете, в Вещающие примут. Считается, что хранитель его отметить должен. Так ведь я и представить себе не могу, какой дух на нашу Сатори взглянет. Шишиар ли, Хозяин Несчастий, иль Кресцет, Пес Дворовый, из темноты выходящий. Атой вовсе окажется, что Джар, Поветрие Моровое, — ее хранитель? От такого не скроешься, не убежишь. Против такого ни мольбы, ни слёзы — ничего не поможет. Ничего!

С чего я взяла, что она — одна из этих? Так что иначе может так спокойно к духам обращаться и помощи у них выпрашивать? Прочие, те, которые не имеет прямого доступа к хранителям, просто отмечены ими. Покровители ждут, когда их человек вычертит знак, зарядит его, и лишь тогда отзываются, даруют кусочек своей силы. Ну, или не даруют ничего.

Эй, Атум, слышишь меня? Ты бесполезен! Уф, полегчало.

До меня доходит не сразу.

— Дио! — Он оборачивается на звук моего голоса, и я слышу, как негромко щелкают зубы. — Сорви с нее одежду.

Как ни странно, Гарольд не вмешивается. Только скрещивает руки на груди да головой качает. Возможно, хочет посмотреть на сиськи. И его никто не осудит. Я бы тоже хотела, если бы у Сатори они имелись. А вот Зенки против. Бросается на пещерного, пытается кулаком глаз подбить да по ногам вдарить, чтобы туша серая на пол повалилась. Он изрыгает такие ругательства, что я невольно завидую. И запоминаю. На всякий случай.

— Ты не посмеешь! — Единственное, что можно разобрать в потоке брани.

Здоровяк Дио забавляется: ну что ему может сделать кириан, у которого и оружия-то нет? Он уклоняется от кулаков, почти не сходя с места, но довольно быстро утомляется. Хватает Зенки за голову, сжимает пальцы и, с силой ударив в живот, отбрасывает к стене. Вряд ли у него появится желание снова лезть. Главное, смог бы встать. Но пока он лежит на полу, свернувшись точно бумажный лист, и жадно хватает ртом воздух.