Счастливые несчастливые годы - Флер Йегги

— Моя дочь, — прошептала мадам, провожая меня к лифту, — моя дочь пыталась сжечь меня. — Она произнесла это настолько мягко, что мягкость можно было принять за сожаление. Открыла дверцу лифта. Внутри было зеркало, под ним — диванчик. «Elle n’est pas responsable»[38]. В зеркале отразились ее кристально прозрачные, чуть влажные от искренности глаза, подаваемая ими весть была лаконична, словно эпитафия. Все так и есть. Не сомневайся, дорогая. Она нажала кнопку. «Для меня это целое путешествие. Я должна присматривать за ней. Почти не выхожу из дому. Вы ведь понимаете, что я имею в виду». Ну конечно, понимаю. Я шагнула в сторону, чтобы пропустить ее вперед. Она подтолкнула меня к выходу. Наконец она попрощалась со мной, поблагодарила за визит, сияя от радости, что познакомилась с подругой своей дочери. И тяжелая дверь захлопнулась.

День был ясный и зловещий. На поверхности озера ветер поднимал волны. По берегу шагала вереницей какая-то делегация из Азии. С вертикальной струи фонтана, словно с острия вил, свисали серебряные кольца. Фредерика назначила мне встречу в кафе. Я пришла раньше времени. Минуты ожидания тянутся долго. Я заказала стакан овомальтина. В голову не лезли никакие мысли. Стрелки часов застыли неподвижно. Зеленый с желтыми полосками листок и белая бабочка флиртовали друг с другом. Листок весело порхал, вспоминая былую удаль, а бабочка неотступно следовала за ним, как за тайным посланцем. В этом грациозном кружении присутствовали одновременно идиллия и упадок.

Я сижу за мраморным столиком. Заказываю еще стакан овомальтина. Надо найти какое-то развлечение, чтобы ждать было не так утомительно. Я вспомнила железнодорожные станции и вокзалы, в Тойфене, в Штаце, в Риги, в Венгене. Я училась плаванию в бассейне, а мой отец, одетый по-зимнему, прятался от солнца и сидел в тени. Летом над нами вставало странное, больное солнце, с трудом пробивавшееся сквозь сумерки, свет от него был как в лесной чаще или среди болот, словно не с неба, а от ядовитых грибов и ягод, от влажного перегноя. Мы ловили эти нерадостные лучи, стремились к ним, как в недоступный оазис покоя. Отец с дочерью прогуливались, держась за руки, точно пожилые супруги. Он называл мне горные вершины, указывая на них. В гостинице на столы, на круассаны, на ножи и вилки падал металлический свет. Мы завтракали. За стеклом веранды был Маттерхорн, яркое солнце, обновление жизни. Соседний стол занимала дама с тремя дочерьми. Их выпуклые лбы словно излучали счастье. Им повезло, думала я, они родились счастливыми. Дама и девицы демонстрировали какую-то неистребимую радость, прямо-таки дьявольскую безмятежность.

— Видишь, wie glücklich sie sind[39], — сказала я отцу. (Может быть, он понял так, что это я счастлива, — отец был очень рассеянный человек.)

Весь день эта сияющая от счастья троица стояла у меня перед глазами. Справа — младшая сестра, с самой маленькой головой, лобик поуже, глаза поменьше. Узкие ноздри. Прическа у нее была такая же, как у старшей сестры, и безжалостно прямой пробор при всей своей безжалостности казался игривым. На прогулке, когда мы встречались с этой семьей, счастье возносило их над нами на недосягаемую высоту: мы с отцом из года в год были все так же одиноки, даже нелюдимы, и, если, как это часто бывает в гостиницах, кто-то подсаживался к нашему столу, думая сделать нам приятное, мы пугались. Мы здоровались с соседями по столу, когда приходили завтракать. И прощались, когда вставали из-за стола: мы каждый раз управлялись с завтраком раньше остальных.

Мы сидели в холле и читали, а в бальной зале играл оркестр. Пожилые пары танцевали вальс и фокстрот, кавалеры вели плавно, не сбиваясь с такта. Чувство ритма у швейцарцев в крови. Когда приезжали французы, чтобы отметить свой праздник гильотины, швейцарцы танцевали тоже, подпрыгивая и показывая подметки ботинок.

На следующей день вся гостиница гудела: младшая из сестер повесилась в своей комнате, на шнуре от шторы с узором из цветов и листьев. Чтобы не травмировать клиентов, тело вынесли незаметно. Естественный порядок вещей по видимости не был нарушен. Правда, самоубийство нельзя отнести к естественному порядку вещей. Но какая разница? Штору из комнаты убрали. Я представила себе эту гостиницу зимой. Льдинки на ветках деревьев роняют слезы, весной они растают. Я никогда не видела, как они тают.

Вот и Фредерика. Она садится за столик, ее лицо совсем близко от моего. Мы смотрим друг на друга. Быть может, любящих соединяет какая-то колдовская сила? Мы шутим. Она улыбается. Это наша последняя встреча. «Что ты сделала с куклой?» — «Какой куклой?» Она смотрит мне прямо в глаза. Она свою куклу сохранила — казалось, она хочет добавить: и всегда носила с собой. Куклу, которую нам подарили в пансионе, терпеливо объясняет она, в народном костюме и чепчике Санкт-Галлена. «Я ее сразу выбросила», — сказала я. «Нет, не может быть, поищи, ты, наверно, положила ее куда-нибудь и забыла. Ты обязательно ее найдешь, конечно же ты ее не выбросила». Она прямо укоряла меня за это. Словно святая, в глазах которой еще затаилась свирепость, хотя через мгновение они засияют кротостью. Она была уверена, что я не могла выбросить куклу. Это было бы достойно сожаления. Она по-прежнему хотела быть самой дисциплинированной, самой послушной из всех. Похоже, она осуждала меня даже за то, что я забыла про это пугало в цветных тряпках, с нарисованными глазами. Я взяла ее за руку. Руку, которая так чудесно выводила буквы в пансионе в Тойфене. А я подражала ее почерку. Она попросила показать, как это выглядит. Я написала на листке ее имя. Тот, кто копирует, становится художником. Прощай, Фредерика. Она пишет мне «adieu». Это короткое, обыденное слово, которое я услышала в Тойфене, повторяется опять, переворачивается, сплющивается, прогибается, становится частью языка мертвых.

Через двадцать лет я получила от нее письмо. Мать оставила ей кое-какие средства к существованию. Но ей надоело сидеть в сумасшедшем доме, если так будет продолжаться, она прямой дорогой отправится на кладбище.

Я стою перед зданием пансиона. На скамейке сидят две женщины. Я кивнула им в знак приветствия. Они не ответили. Я открыла дверь. За столом сидит женщина, рядом стоит другая. Она спрашивает, что мне здесь нужно. Я спросила, открыт ли еще пансион. Четко произнесла название. Нет, о таком пансионе она никогда не слышала. Он находится здесь, в Тойфене, sind Sie sicher?[40]Она смотрит на меня испытующе, недоверчиво. Ну конечно, уверена. Я здесь жила. На какое-то мгновение эти слова показались мне неубедительными. Женщина советует мне поехать в Санкт-Галлен. Там так много школ. Я снова повторила название пансиона. Нет, вы ошибаетесь, сказала она. Я извинилась. Здесь, сказала она, клиника для слепых. Теперь здесь именно это. Клиника для слепых.

Флер Йегги — известная швейцарская писательница, пишущая по-итальянски. Русскому читателю Ф. Йегги известна по роману «Пролетарка» (Proleterka, 2001), удостоенному многих литературных премий и опубликованному в журнале «Иностранная литература» (2003, № 3).