Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

– Проходите туда вон, присядьте, что ли, пока хозяин не приехал. И звать как не знаю вас. Я-то Настасья буду, если чего. Настя.

– А я Женя, – отозвалась гостья, – Евгения Цинк. Очень приятно, Настя.

Эта молодая женщина явно не вписывалась в картину, какую Настасья сочинила себе, ожидая её прихода. Всё не складывалось, даже вдвойне, туда и сюда: и в хорошую сторону, и во все остальные. Если начистоту, то вообще-то ей понравилась эта её приветливость, простота в манерах, хорошая улыбка. И даже отсутствие сколько-то заметного испуга или общей настороженности сыграло в пользу этой Адольфовны. Конечно же, она не забыла её чуднόго имени-отчества, но просто не пожелала с первого раза именно так её назвать. Может, подумала, сама чего скажет про себя, попроще, не такое, чтоб ртом не выговорить. Та и назвалась, как думалось ей, удобней и попроще.

А с другой стороны, поразила молодость: несмотря на строгую, без лишней вольности, одёжу и лицо без особых хитростей и затей, тем не менее, выглядела эта Женя почти как натуральная девчонка – такая, что хоть в крик кричи от досады и обиды. И не только потому, что и ладная, и кудрявится аккуратно белыми волночками, и присела на диван красиво, подобрав под себя ножки тонюсенькие. Больше из-за того, может, что подумала вдруг о Павле Сергеиче, глянув на его затею совершенно новым зрением. Как же так, он же умрёт на ней, поди, не потянет, не по годам ему молодую брать, она ж с него потом верёвки повьёт, когда к себе приучит и совсем уже приманит. И как понять, где тут доброе лежит в этих делах, а в каком месте лукавый притаился. И спросила, решилась:

– Трудитесь вместе, наверно? – и соорудила нечто наподобие ласковой материнской улыбки. Всё было на столе, накрытое под орех, остальное наготове, по приказу. Всё, кроме свечки. Подсвечником она всё же разжилась и демонстративно поставила его пустым, на самом виду, чтобы знал, что старалась и не забыла: полдела – лучше, чем никак. Кровать тоже застелила свежую, как просил. Хотела иголку под подушку сунуть, с той стороны простыни, но в последний момент передумала, не решилась пакостничать, хотя и подмывало сделать с ней такое, с этой самой. Подумала, а вдруг и его заденет, и на здоровье отразится, не дай бог. Не рискнула.

– Не совсем так, – отозвалась гостья, – но, в общем, в одном направлении работаем, не так чтобы слишком далеко друг от друга. Правда, по разную сторону от основных дел. Но познакомились всё же по работе, так у нас получилось.

После этого общих тем уже не осталось. И тогда, преодолевая Настасьину неловкость, Женя поинтересовалась сама, больше из вежливости, имея в виду уточнить для себя некоторые детали хозяйского быта, не более того.

– А сами вы давно с Павлом Сергеевичем?

Вот тут Настю и перекосило, резко, от какого-то утробного, целиком охватившего её страха. Она уже знала, чувствовала уже, что всё у них получится, всё срастётся. Такое знание подсказало ей беспокойное жжение, исходившее из того места, где помещался желудок или какой-то соседний с ним орган жизни, смерти и боли. И она ему верила. Вопрос Евгении Адольфовны, не имевший под собой ничего, кроме учтивого интереса, Настя восприняла как единственно возможный способ её разоблачения перед лицом будущей хозяйки, если в ней теперь вообще останется нужда, и эта молодая не решит отлучить её от дома. Никакого другого дома в её жизни не было всё равно, и это означало бы смерть в подворотне или возвращение бетонщицей последнего снизу разряда без места понятного проживания. Она только собралась открыть рот, чтобы признаться в том, что гостья ошибается, и ничего такого сверх как убраться, погладить и приготовить, не было промеж них, даже если она в эти слова её и не верит. И если в том признался ей Павел Сергеич, очищая себе последнюю совесть перед законным браком, то скорей всего, это он просто так с ней пошутил, и шутка эта нехорошая, злая и невозможная дальше для разговора.

Однако ничего такого не понадобилось. Царёв энергичным шагом вошёл в столовую, склонил голову перед Евгенией Цинк и поцеловал ей руку. Всё было кончено, даже не успев начаться, прелюдия была сыграна, и финал её, не успев прозвучать, уже соединился с основной частью симфонии, минуя стадию плавного перетекания одной темы в другую. И теперь оба они знали это совершенно определённо, достаточно было лишь взглянуть друг другу в глаза.

– Руки мыла? – бодрым голосом поинтересовался он и протянул Жене ладони, приглашая уцепиться за них и подняться с дивана. – Лично я – нет. Пошли мыть? А то у нас Настасья в этом смысле сильно неуступчивая, любит чистоту и порядок. – И засмеялся.

Глаза его лучились, улыбаясь уже окончательно по-свойски, без пустой игривости и любого лукавства, и сам он весь будто помолодел, подобрался, расцвёл. Ему показалось вдруг, что за прошедшие несколько дней эта девочка Цинк стала ещё лучше, ещё привлекательней и естественней, хотя не успела даже произнести и слова. И он ей нравился, но уже по-настоящему, по-честному – не как снизошедший до неё Бог, а как сильный, с совершенно неземным обаянием мужик, с крепкими плечами, умной и сердечной улыбкой и на удивление родными интонациями в голосе, давно, казалось, и хорошо знакомом ей.

Она ничего не знала про него: женат он или ещё недавно состоял в браке, и что означают те самые слова про «взаимность» в его письме: что конкретно имеется в виду, если понять из этого можно всё что угодно, когда у женщины хватает фантазии. И есть ли у него дети, и чего он хочет от неё, если отбросить всё ветреное и случайное, и желает ли он этого вообще или это, возможно, прихоть, игра, каприз или причуда выдающегося человека, знающего, что не откажут, что нет такого права у земных человеков отказывать небожителям, чего бы те ни возжелали.

В тот вечер они просидели долго, наверное, значительно дольше того времени, которое по обыкновению отводят умные и самодостаточные мужчины на то, чтобы, добившись полного подчинения, красиво соблазнить женщину. Про свечку эту он даже не вспомнил, чем немного огорчил Настасью, которая всё то время, пока Павел Сергеевич беседовал со своей гостьей, подавала им, следя за холодным, горячим, запивочкой, испытывая волнительное беспокойство насчёт того, что вот-вот ей прикажут свечечку эту несуществующую запалить. Однако он так и не спросил, и это лишний раз кольнуло её далёкой обидой. Стало быть, подумала она, так уже повело его, что ни до огней застольных, ни до чего ему теперь, кроме этой чёртовой Цинки.

Он, пока ужинали, ничего не рассказывал Жене о том, чем сейчас занимается конкретно, да она и не спрашивала – оба всё прекрасно понимали. Разве что упомянул о предстоящих в скором времени очередных запусках, сказал, кто, когда и в каком составе – так было можно. Относительно фактов личной жизни просто дал понять, что никогда не был серьёзно женат, что мечтает о детях, для начала о девчонке, а там как Бог даст. Она в ответ кратко поведала о своём детстве в каражакальской степи, об отце-маркшейдере, о сгоревшем дотла спаслугорьевском родовом гнезде, которого она никогда не видела, но о котором не перестаёт думать её отец, художник-самоучка. А ещё сказала, что немка по крови и что именно так себя и ощущает, русской немкой, – помня, однако, про то, что сделали с её народом в сорок первом, хотя лично её семью то ужасное событие не затронуло, им повезло, если не считать пожара. Потом пригубила вина и добавила: