Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера - Генрих Френкель

И снова в конце месяца, 31 августа: «За последние дни мне хорошо работалось, я сумел много написать. Когда после нескольких часов абсолютной погруженности в мысли обнаруживаешь себя в тюремной камере, всегда немного удивляешься. Любопытно наблюдать за собственной постепенной адаптацией. Когда неделю назад мне вернули нож и вилку, они показались мне не такими уж необходимыми. Я уже привык намазывать маргарин на хлеб ложкой…»

В канун Рождества он записал: «С точки зрения истинного христианина, Рождество, проведенное в тюремной камере, не должно быть проблемой. Возможно, в этом скорбном доме некоторые из нас могут отпраздновать Рождество глубже, с большей пользой для души. Невзгоды, страдания, нищета, одиночество, беспомощность или даже чувство вины представляются разными глазу Бога и человека. Тот факт, что взгляд Господа обращается к тому месту, от которого человек обычно спешит отвернуться, или воспоминание о том, что Христос родился в стойле, поскольку другого места для этого просто не нашлось, – все это ощущается узником острее, чем кем бы то ни было другим».

Для Бонхёффера, как и для многих других христиан, проблема участия в насилии и прощения была самой важной. «Понятие свободной ответственности, – писал он, – идет от Бога, который требует свободного свидетельства веры в ответственном действии и который обещает прощение и покой тому, кто в процессе этого становится грешником». То, что пришлось сделать, вполне может оказаться греховным. Грешник должен положиться на милосердие Господа. «Гитлер, – провозгласил Бонхёффер, – антипод Христа. Поэтому мы обязаны продолжать свою работу, независимо от того, будет она успешной или нет».

Другой участник событий, пастор Циммерман, вспоминает о встрече, состоявшейся в его доме примерно за два месяца до ареста Бонхёффера. Тогда Бонхёффер познакомился со штабным офицером лейтенантом Вернером фон Хефтеном, который позже в качестве адъютанта Штауффенберга сопровождал последнего во время выполнения исторической миссии 20 июля. Хефтен поставил вопрос ребром. Он сказал, что завтра будет у Гитлера, и спросил, должен ли застрелить его. Ответ Бонхёффера был осторожным. Он объяснил, что дело не просто в убийстве отдельного человека. Стреляя в Гитлера, следует помнить о политических последствиях. Должно быть сформировано правительство, готовое приступить к руководству страной, иначе последствия могут быть катастрофическими. Он добавил, что ни у кого нет права указывать Хефтену, стрелять в Гитлера или нет. В конечном счете это должно стать решением человека, который берет в руки оружие. Он может только попросить совета у окружающих относительно политических обстоятельств, сопутствующих устранению Гитлера. Решение убить должно идти от глубоких личных убеждений, что сей ужасный акт является морально оправданным и неизбежным. Фабиан фон Шлабрендорф, который тоже знал Бонхёффера, утверждает, что в 1942 году пастор поведал ему о своей убежденности в необходимости убийства Гитлера, но все ответственные члены Сопротивления знали: убийство без следующего за ним переворота было бы бесполезным.

Мольтке смотрел на вопрос насилия совершенно иначе и до самого конца отказывался в нем участвовать. По его словам, насилие есть демонстрация «зверя в человеке», он считал, что люди при любых обстоятельствах должны оставаться людьми. Мольтке свято верил в то, что насилие порождает только насилие, что режим должен следовать своим путем и в конце уничтожит себя сам. А вот к его концу следует готовиться заранее и создавать конституцию, которая будет воплощать основные христианские принципы, в которые он свято веровал.

Не все члены оппозиции были одинаково убеждены, что переворота можно избежать. Но на январской встрече 1943 года Герштенмайер отметил, что все, даже Мольтке, в конечном счете пришли к выводу, что теперь уже переворот необходим, и чем быстрее, тем лучше. И Петер Иорк, и Герштенмайер активно участвовали в июльских событиях 1944 года. Мольтке к тому времени уже вышел из игры: он был арестован шестью месяцами ранее – в январе 1944 года. «В тот самый момент, когда я находился в опасности втягивания в активную подготовку к путчу, – писал Мольтке в письме, переданном из тюремной камеры, – меня вывели из игры. Так что я остался свободным от любой связи с силовыми методами». Он считал это волей Господа[16].

Ядро немецкого Сопротивления черпало свою силу и мужество из христианской веры. Вовсе не случайно все главные заговорщики были истинными христианами и в высшей степени интеллигентными людьми. Хотя в движении Сопротивления участвовало много тысяч людей, 20 июля 1944 года отважились на решительные действия только главные действующие лица драмы. При этом они опирались только на резервы человеческого духа – единственное, на что они могли рассчитывать в случае катастрофы, пыток и страшной смерти.

Эти глубоко прочувствованные христианские принципы не помешали им, однако, до последнего момента яростно спорить о целесообразности покушения. Личные и политические разногласия, которые так беспокоили Хасселя, еще более усилились после появления во внутреннем круге заговорщиков Штауффенберга. И снова неприятности шли от Герделера.

Герделер, как и Хассель, познакомился со Штауффенбергом осенью 1943 года. По словам Герделера, Штауффенберг «показал себя капризным и упрямым индивидом, которому захотелось поиграть в политику. Я часто не соглашался с ним, хотя ценил. Он желал следовать сомнительным политическим курсом с левыми социалистами и коммунистами и очень досаждал мне своим эгоизмом». По уверению Риттера, Штауффенберг с разбегу нырнул в политическую игру, которую Герделер считал своей собственной вотчиной, привнеся в нее философию «романтического социалиста». Он буквально фонтанировал идеями о «моральном и политическом возрождении Германии, бурном потоке революционного движения, который снесет на своем пути все старое». А Штауффенберг, как мы уже видели, считал конституционные реформы Герделера «революцией седых бород».

Друг Трескова Шлабрендорф открыто признавал, что солдаты – отнюдь не лучшие политики. «Одна из главных характеристик среднего офицера германской армии – узкое политическое мировоззрение. В его силе заключается источник его слабости. Сосредоточение на военных проблемах делает его некомпетентным в вопросах, не касающихся непосредственно военного дела, и в первую очередь в политике». Тем не менее, утверждал Шлабрендорф, «только армия имеет в своем распоряжении оружие и мощь, необходимые для свержения глубоко укоренившегося нацистского режима, поддерживаемого сотнями тысяч эсэсовцев. Гражданские инициативы скованы, если не имеют военной поддержки». Солдатам и гражданским политикам необходимо прийти к соглашению. И все же некоторые солдаты не могут устоять перед искушением и вмешиваются в политику. Это в полной мере относится к Штауффенбергу – «страстному солдату», как говорит Гизевиус, «который требовал для себя если не права на политическое лидерство, то, по крайней мере, прерогативу принимать участие в политических решениях». Как и Герделер, это был человек несгибаемой воли, во многих отношениях противоречивый. Он олицетворял «новый динамизм», и его бьющая через край энергия в конце концов оттеснила людей старшего поколения.