Жернова истории - Андрей Колганов

Однако нет, не тогда, не в конце двадцатых впервые появились мои родственники в Москве. Моя бабушка Дарья Серафимовна, считай, уже давно здесь вместе со своими сестрами. Только к концу этого года она уедет в Нижний Новгород, к месту службы своего мужа, который сейчас заканчивает учебу во 2-й Московской артиллерийской школе. Этим летом они поженились, а пока Дарья Серафимовна работает шифровальщицей в этом самом Центральном управлении снабжении РККА и как раз нынешним сентябрем поступает на рабфак МГУ.

А одна из ее сестер сейчас устраивается – или уже устроилась? – пишбарышней (машинисткой то есть) в секретариат ГПУ.

Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.

Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенному по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма, с колоннами и треугольным портиком, было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы – добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.

Отыскав бюро пропусков и обзаведясь документом на право прохода в приемную председателя РВС, иду отыскивать тот самый кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я наконец попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Советского Союза – совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря – оба в военной форме без знаков различия. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.

Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили как на пружинках и один из них – вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, – быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.

– Осецкий Виктор Валентинович? – поинтересовался он.

– Я и есть. – С этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.

– Лев Давидович вас сейчас примет.

Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху и вскоре вновь повернулся ко мне:

– Можете пройти в кабинет.

Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:

– Налево, к окну.

Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:

– Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, раньше у нас еще не было случая свести знакомство?

– Не было, – подтверждаю его мысль коротким кивком.

– Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? – Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз, и дружелюбия в его словах не чувствовалось.

– Никакого расширения штатов! – поспешил я развеять его сомнения. – В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: мы подобрали для вас кадры сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. – С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:

«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».

Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:

– Что это значит?

Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.

– Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, – поворачивается к нему Лев Давидович.

Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.

– Двадцать третьего сентября на заседании Политбюро «тройка» наметит расширение состава РВС СССР – и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, – без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.

– Кто? – Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.

– Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация – чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и тэ-дэ, – излагаю ему свои соображения.

– Если это правда… – с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, – то я этого так не спущу…

– Чего, собственно, «тройка» и добивается, – тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. – Хотите добрый совет? – И, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю: – Не упирайтесь. Сорвать этого решения вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему, – вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.

Троцкий встрепенулся, расправил плечи и гневно воскликнул:

– Я не отступлю! Это – вопрос принципа, это – вопрос о коренных началах политики нашей партии! – И дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив в революционную борьбу, он не свернет с намеченного пути, несмотря ни на какие интриги.