Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Даже холодный парнасец птицелов, многозначительноподдакивавший каждой строфе «Анны Снегиной», опустил свою лохматую голову ииздал носом горестное мычание: видно, и его пронзили эти совсем простые, нотакие правдивые строчки, напомнив ему «тихие медовые глаза», давно уже как бырастворившиеся в магической дымке прошлого, не совсем, впрочем, далекого, ноневозвратимого, невозратимого, невозвратимого…

Одним словом, вместо Константинова мы, уже глубокой ночью,брели по Москве, целовались, ссорились, дрались мирились, очутились в глухомпереулке, где у королевича всюду находились друзья – никому не известныепростые люди.

Мы разбудили весь дом, но королевича приняли по-царски,сбегали куда-то за водкой, и мы до рассвета пировали в маленькой теснойкомнатке какого-то многосемейного мастерового, читали стихи, плакали, кричали,хохотали, разбудили маленьких детей, спавших под одним громадным лоскутнымодеялом, пестрым, как арлекин, ну и так далее.

А потом скрежет первых утренних трамваев, огибающих бульварыкольца А и тогда еще не вырубленные палисадники кольца Б, в которых веснойгнездились соловьи, будя на рассвете разоспавшихся москвичей, и где рядом ссадом «Аквариум» возвышался громадный, многоквартирный доходный дом, принадлежавшийдо революции крупному московскому домовладельцу по фамилии Эльпит. Послереволюции этот дом был национализирован и превращен в рабочую коммуну, котораявсе же сохранила имя прежнего владельца, и стал называться «домЭльпит-рабкоммуна».

…не так-то легко расставались дома с фамилиями своихвладельцев. Десятиэтажный дом в Большом Гнездниковском переулке, казавшийсянекогда чудом высотной архитектуры, чуть ли не настоящим американскимнебоскребом, с крыши которого открывалась панорама низкорослой старушки Москвы,долго еще назывался «дом Нирензее» – по имени его бывшего владельца. Гастроном№ 1 на улице Горького еще до сих пор кое-кто называет «магазин Елисеева», абулочную невдалеке от него – «булочной Филиппова», хотя сам Филиппов давно ужеэмигрировал и, говорят, мечтал о возвращении ему советской властьюреквизированной булочной и даже писал из Парижа своим бывшим пекарям просьбувыслать ему хотя бы немножко деньжонок, о чем Командор написал стишок,напечатанный в «Красном перце»:

«…в архив иллюзии сданы, живет Филиппов липово, отощалФилиппов, и штаны протерлись у Филиппова»…

Хотя штаны и протерлись, но булочная долго называласьбулочной Филиппова.

Что касается дома «Эльпит-рабкоммуна», то о нем былнапечатан в газете «Накануне» весьма острый, ядовитый очерк, написанный некимписателем, которого я впредь буду называть синеглазым – тоже с маленькой буквы,как простое прилагательное.

Впоследствии романы и пьесы синеглазого прославились на весьмир, он стал общепризнанным гением, сатириком, фантастом…

…а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал вжелезнодорожной газете «Гудок», писал под разными забавными псевдонимами вродеКрахмальная Манишка. Он проживал в доме «Эльпит-рабкоммуна» вместе с женой,занимая одну комнату в коммунальной квартире, и у него действительно, если мнене изменяет память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но невсегда хорошо выбритом лице уже не слишком молодого блондина снезависимо-ироническим, а временами даже и надменным выражением, в котором темне менее присутствовало нечто актерское, а временами даже и лисье.

Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моегосочинения, тогдашних гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что былчеловеком положительным, семейным, с принципами, в то время как мы были самойотчаянной богемой, нигилистами, решительно отрицали все, что имело хотькакую-нибудь связь с дореволюционным миром, начиная с передвижников и кончаяХудожественным театром, который мы презирали до такой степени, что, приехав вМоскву, не только в нем ни разу не побывали, но даже понятия не имели, где оннаходится, на какой улице.

В области искусств для нас существовало только два авторитета:Командор и Мейерхольд. Ну, может быть, еще Татлин, конструктор легендарной«башни Татлина», о которой говорили все, считая ее чудом ультрасовременнойархитектуры.

Синеглазый же, наоборот, был весьма консервативен, глубокоуважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора,Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе, как любил выражаться ключик,«колебать мировые струны».

А мы эти самые мировые струны колебали беспрерывно,низвергали авторитеты, не считались ни с какими общепринятыми истинами, чтовесьма коробило синеглазого, и он строго нас за это отчитывал, что, впрочем, немешало нашей дружбе.

В нем было что-то неуловимо провинциальное. Мы бы, например,не удивились, если бы однажды увидали его в цветном жилете и в ботинках напуговицах, с прюнелевым верхом.

Он любил поучать – в нем было заложено нечто менторское.Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины нетолько искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольнораспространенному типу людей никогда и ни в чем не сомневающихся, которые живутпо незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как быбезоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового заветов.

Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитноймаской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душекоторого бушевали незримые страсти.

Несмотря на всю свою интеллигентность и громадный талант,который мы угадывали в нем, он был, как я уже говорил, в чем-то немногопровинциален.

Может быть, и Чехов, приехавший в Москву из Таганрога, могпоказаться провинциалом.

Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некотороевремя разбогател, наши предположения насчет его провинциализма подтвердилась:он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевымверхом, и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный деньвставил в глаз монокль, развелся со старой женой, изменил круг знакомых иженился на некой Белосельской-Белозерской, прозванной ядовитыми авторами«Двенадцати стульев» «княгиней Белорусско-Балтийской».

Синеглазый называл ее весьма великосветски на английский ладНапси.

Но тогда до этого было еще довольно далеко.

Несмотря на все несходство наших взглядов на жизнь, нассблизила с синеглазым страстная любовь к Гоголю, которого мы, как южане,считали своим, полтавским, даже как бы отчасти родственником, а также повальноеувлечение Гофманом.