Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Он вообще был большой поклонник оперы. Его любимой оперойбыл «Фауст». Он даже слегка наигрывал в обрашении с нами оперного Мефистофеля;иногда грустно напевал: «Я за сестру тебя молю», что я относил на свой счет.

…С бодрыми восклицаниями, скрывавшими неуместную робость, мывошли в двери казино и стали подниматься по лестнице, покрытой кафешантаннойковровой дорожкой, с медными прутьями.

– Эй, господа молодые люди! – кричали нам снизу бородатые,как лесные разбойники, гардеробщики в синих поддевках. – Куда же вы прете нераздевшись!

Но мы, делая вид, что не слышим, уже вступали в своихпотертых пальто в игорный зал, где вокруг громадного овального стола сиделиигроки в рулетку и молодой человек с зеркальным пробором и лицом сукина сына,так называемый крупье, раскладывал лопаткой с длинной ручкой ставки и запускалбелый шарик в карусель крутящегося рулеточного аппарата с никелированнымиручками. При этом он гвардейским голосом провозглашал:

– Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше нет.

Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с ещеболее страшными названиями – «частники», «нэпманы», или даже «совбуры»,советские буржуи. На всех на них лежал особый отпечаток какого-то временного,незаконного богатства, жульничества, наглости, мещанства, смешанных со скрытымстрахом.

Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные шевиотовыекостюмы, короткие утюгообразные брючки, из-под которых блестели узконосыебоксовые полуботинки «от Зеленкина» из солодовниковского пассажа.

Перстни блистали на их коротких пальцах. Пробраться к столубыло нелегко. Но нам с синеглазым все-таки удалось протереться в своих зимнихпальто к самому столу, а я, заметив освободившееся место, умудрился даже сестьна стул, что могло посчитаться большой удачей.

Впрочем, нэпман, занимавший доселе этот стул и отлучившийсялишь на минутку в уборную за малой нуждой, вернулся, застегиваясь, увидел меняна своем стуле и сказал:

– Пардон. Это мое стуло. Вас здесь не сидело. – И, отстранивменя рукой, занял свое законное место.

Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долгосовещались.

– Как вы думаете, на что будем ставить? На черное или накрасное? – озабоченно спросил синеглазый.

(Конечно, об игре на номера, о трансверсале и о прочихкомбинациях мы и не помышляли. Нас устраивал самый скромный выигрыш: получитьза три рубля шесть и скорее бежать к Елисееву за покупками – таков был нашплан, основанный на том традиционном предположении, что первая ставка всегдавыигрывает.)

– Ставим на красное, – решительно сказал я. Синеглазый долгоразмышлял, а потом ответил:

– На красное нельзя.

– Почему?

– Потому что красное может не выиграть, – сказал он,пророчески глядя вдаль.

– Ну тогда на черное, – предложил я, подумав.

– На черное? – с сомнением сказал синеглазый и задумчивовздохнул. – Нет, дорогой… – Он назвал мое уменьшительное имя. – На черноенельзя.

– Но почему?

– Потому что черное может не выиграть.

В таком духе мы долго совещались, пытаясь как-нибудь обхитритьсудьбу и вызывая иронические взгляды и даже оскорбительные замечания богатыхнэпманов.

Мы молча сносили наше унижение и не торопились. Мы знали,что дома нас ждут друзья и нам невозможно вернуться с пустыми руками.

Конечно, мы могли бы в одну минуту проиграть свой трояк. Новедь без риска не было шанса на выигрыш. Мы медлили еще и потому, что насподстерегало зловещее зеро, то есть ноль, когда все ставки проигрывали.Естественно, что именно ради этого зловещего зеро Помгол – Комиссия помощиголодающим Поволжья – и содержал свои рулетки.

Однако судьба почти всегда была к нам благосклонна.

Мы ставили на черное или на красное, на чет или на нечет ипочему-то выигрывали. Быть может, нам помогала нечистая сила, о которойвпоследствии синеглазый написал свой знаменитый роман.

Не делая второй ставки и схватив свои шесть рублей, мы тутже бежали по вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки,свежие батоны и сыр чеддер – непременно чеддер! – который особенно любилсинеглазый и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно,бутылки две настоящего заграничного портвейна.

Представьте себе, с какой надеждой ожидала нас в доме«Эльпит-рабкоммуна» в комнате синеглазого вся наша гудковская компания, а такжеи синеглазка, в которую я уже был смертельно влюблен и прелесть которой всеникак не мог объяснить ключику, сказавшему мне как-то в ответ на мои любовныеизлияния:

– Ты напрасно стараешься. Я тебе могу в одной строчкенарисовать портрет синеглазки: девушка в бежевой шелковой блузке с гладкимипуговичками на рукавах. Понимаешь? Пуговички белые, без дырочек, гладкие,пришивающиеся снизу. Очень важно, что они именно гладкие. Это типично для почтивсех хороших, милых, порядочных девушек. Заметь себе это и не делай излишнихиллюзий.

С тех пор у меня навсегда сохранился четкий и точный портретдевушки с гладкими пуговичками на манжетах шелковой блузки, что лишний развызывало во мне ревнивую зависть к моему другу, умевшему увидеть то главное, начто не обращал внимания никто другой.

Ах, моя незабвенная синеглазка!

Как быстро пролетели для нас рождественские каникулы. Мы ужене могли прожить друг без друга ни часа. Мы ходили по холодным, пустынным заламмузеев западной живописи (Морозова и Щукина), два провинциала, внезапноочарованные французскими импрессионистами, доселе нам неизвестными. Мы сидели втесных дореволюционных киношках, прижавшись друг к другу, и я поражался, дочего синеглазка похожа на Мери Пикфорд, что, впрочем, не соответствовало истине– разве только реснички… И пучок пыльного света в котором, как в ткацкомстанке, передвигались черные и белые нити, озаряя нимбом ее распушившиеся,обычно гладко причесанные волосы.

Мы смотрели в Театре оперетты «Ярмарку невест», и ария «Яженщину встретил такую, по ком я тоскую» уже отзывалась в моем сердцепредчувствием тоски, и, гуляя в антракте по фойе рядом с синеглазкой, я не моготорвать взгляда от раковинки ее ушка, розовевшего среди русых волос, а вокругнас ходили зрители того времени – нэпманы, среди которых так чужеродновыглядели френчи и сапоги красных офицеров и их бинокли, но не маленькие театральные,а полевые «цейсы» в кожаных футлярах, висевшие на груди, иногда рядом с орденомБоевого Красного Знамени на алой шелковой розетке.