Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь - Ежи Довнар

А туристы между тем продолжали лицезреть соборы, мосты, каналы, одним словом, всю эту красоту, которую предлагал и продолжает предлагать Петербург каждому приезжающему в этот город. И Северная Пальмира, и Северная Венеция, и Столица Веротерпимости – все названия подходили ему буквально с момента его основания: православные, католики, буддисты, мусульмане, иудеи, даже огнепоклонники имеют здесь свои приходы. Правда, спящие на лавках под сенью кустов дикой розы алкоголики и бомжи, несколько омрачали этот петербургский колорит, но такова уж особенность российской действительности, которая во все времена и эпохи оставалась в своём первозданном виде именно такой. И это тоже было приметой этого мировой славы города. Туристы из Польши не очень этому удивились, так как и у них в стране, особенно в восточной её части, такие алкогольно-бомжатные картины тоже не редкость. Но, тем не менее, в руках у каждого мгновенно появились фотоаппараты, запечатлевшие сию, не столь экзотическую, сколь традиционную российскую достопримечательность, которая, увы, не одну уже сотню – если не тысячу – раз фигурировала на обложках различных зарубежных изданий, выдавая действительное… за действительное. Но никому из первых лиц государства за это не было стыдно, ни в советские годы, ни, тем более, сейчас, когда треть населения страны брошена на произвол судьбы, а другая треть спивается. Однако эта картина нисколько не помешала появиться здесь внезапно нагрянувшим то ли московским, то ли, родным, петербургским кинематографистам. Картина с лежащими на лавках бомжами существенно обогатилась тем, что с собой привезли сюда киношники. А привезли они, в эти естественные декорации, солдат, полицейских, дам и мужчин в соответствующих нарядах, пригнали пролётки конца XIX века и, развернув на этом месте осветительную аппаратуру, какие-то палатки для съёмочной группы и для них же буфет, приступили к съёмкам очередных кадров нового и, надо полагать, исторического фильма. Милиция выставила наряды на всех концах проезжей части вдоль набережной, а толпа зевак не преминула тут же образоваться на мосту, как это было во все времена, когда начинали где-либо на открытом воздухе «крутить фильму». Кстати, натура почему-то именно этого исторического места Петербурга привлекала и продолжает привлекать уже не одно поколение известных и совсем неизвестных российских, да и зарубежных режиссёров. Например, экранизированный Достоевский многими своими эпизодами предстаёт именно в натуре этих мест Петербурга. Снимали здесь натуру и американцы, и французы, и англичане ещё в советские годы и, особенно, в начале девяностых, когда на западе открылась «мода» на Россию.

Обозрев и этот достопримечательный эпизод, поляки продолжили свой туристический путь, вернувшись в автобус. Кто-то обратил внимание, чего не было замечено ранее ввиду, скорее, незнания русского языка, на любопытное объявление, которое повесили, видимо, в рекламных целях, а, может быть, просто с целью пошутить. На нём было написано: «Первых два ряда предназначены для пассажиров с кариесом». Когда спросили водителя, что бы это значило, тот спохватился, быстро снял надпись и объяснил, что день тому назад он возил группу стоматологов, и те оказались большими шутниками. Кто-то из туристов после этого объяснения приложил руку к щеке, скорчил жалобную мину и попросился на первое сидение. Дружный смех заполнил пространство автобуса.

А экскурсия тем временем продолжалась, но ехали недолго. Одной женщине действительно стало вдруг плохо, по всей видимости, прихватило сердце, да так сильно, что посинели губы, и наступило полуобморочное состояние. Валидол помог постольку, поскольку был под рукой, но общее состояние не улучшилось и пришлось вместо музея посетить ближайшую больницу, находившуюся буквально через один квартал по маршруту. Из больницы принесли носилки и больную быстро отправили в приёмный покой, а оставшиеся туристы стали дожидаться диагноза, чтобы предпринять дальнейшие действия. Вышедший врач сообщил, что дело серьёзное, у больной с сердцем всё в порядке, скорее всего это почки, так что придётся оставить её в больнице, хотя профиль у них совсем другой, поэтому её на «скорой» перевезут в специализированную клинику. Взяли координаты гида, оставили свои и отпустили здоровых туристов нагонять обзорную программу, в реализации которой произошло не совсем приятное событие.

А между тем белый микроавтобус с красным крестом подвозил заболевшую туристку к подъезду российско-американского лечебного центра, расположившегося на окраине города. Экспресс-анализ крови и прочие медицинские показатели оказались близкими к норме, но врачи предложили остаться ей на день-другой для более точного установления причины недомогания. Туристка не возражала. Убеждение иностранцев в том, что медицина в России, как и всё, между прочим, остальное в результате творящегося бардака никуда не годится, в данном случае перестало быть принципиально важным, когда собственное здоровье оказалось под ударом. И её поместили в свободную палату, которая буквально несколько минут тому назад была перестелена и дезинфицирована после умершего здесь больного. Но ей об этом не сказали, да и значения это не имело, собственно, никакого. В больницах по городу такое случается по нескольку раз в сутки, и грань между жизнью и смертью для обслуживающего персонала размывается как в физическом, так и в морально-этическом плане.

Звали больную Малгожата и была она жительницей приморского города в западной Польше Устка. Взрослые дочь и сын дожидались её возвращения из поездки, а супруг три года тому назад, к сожалению, покинул семью и отправился жить к другой женщине. Они с Малгожатой были одногодками, – обоим было по пятьдесят лет – как умели, выстраивали отношения друг с другом, но давалось им это с трудом. Поэтому судьба-злодейка в образе более молодой и респектабельной женщины заявила однажды свои права на мужа и отца семейства, и он не стал сопротивляться этому роковому соблазну. Видимо, фальшивыми были его отношения и чувства к Малгожате. Она, конечно, загрустила, считая себя, как любая женщина в подобной ситуации обиженной, хотя главная причина грусти заключалась в том, как материально они будут жить дальше без основного кормильца. По профессии она была художником-портретистом, специального высшего образования не получила – так, художественная студия за плечами, не более того – и поэтому зарабатывала на хлеб, в основном, рисованием портретов приезжавших к морю отдыхающих туристов в летний сезон. Рисовала всё: от шаржей до серьёзных изображений карандашом, углем, сангиной, фломастером и даже губной помадой. За шарж брала пятьдесят злотых, за портрет – семьдесят. Желающих запечатлеть себя на бумаге было не так уж много, хотя в не очень знойные дни удавалось заработать до трёхсот-четырёхсот злотых. Вроде бы не так уж плохо по средним польским меркам, но надо было учитывать, что зимой и весной она оставалась фактически без работы. Кроме того, существовала жёсткая конкуренция, так как количество умеющих рисовать и желающих быть запечатлёнными на бумаге всегда оставалось в пользу первых. Соблазн отдать себя в руки того или иного рисовальщика определялся личным его обаянием, какой-то непонятной притягательной силой, а, скорее, везением, и совершенством тех образцов, которые он выставлял в виде собственной рекламы напоказ. Вообще, художники в большинстве своём это малообщительные люди с небольшим интеллектом, зачастую пьющие по-чёрному и живущие в своём особом мире образов вплоть до отрешённости от всего остального мира, и порой даже не стремящиеся к карьере – как это принято в сфере искусства – путём пожирания себе подобных в окружающей среде. Они не в состоянии решать бытовые проблемы и в случае невезения и негативного стечения обстоятельств скатываются в яму, ибо ничего другого делать не умеют. Но перед тем, как в неё скатиться, они приходят на центральную площадь или на городской пляж. Здесь, на коммерческом пленере, где взад-вперёд прохаживаются владельцы живых денег, мысли о высоком искусстве очень быстро испаряются, и прикладное ремесло становится двигателем прогресса. Малгожата, как и все остальные, продвигала его в направлении собственного кармана и ощущение приятной удовлетворённости разливалось по её телу, когда взамен фаса или полупрофиля, изображённых на бумаге, она получала денежную купюру. Ей было гораздо проще по сравнению с теми, кто витал в высоких облаках и по случаю нужды вынужден был опуститься на прозаическую землю, снизойдя до поделочного искусства. Она – даже наоборот – выполняла свою работу тщательно и с любовью, рисуя взрослых за деньги, а маленьких детей, порой, бесплатно. После развода с мужем такую льготу пришлось отменить. Кроме того, она реально представляла себе жизнь во всём её диапазоне, от прекрасного до отвратительного, ибо живопись именно такова, и от снисходительного до жестокого, – а это уже диапазон человеческих натур. Познала она это на собственной, как говорится, шкуре, когда однажды летним вечером её изнасиловали двое мужчин на берегу моря, куда она пошла искать оставленный ею мольберт. Малгожата тихо плакала, вспоминая этот гнусный эпизод и проклиная при этом своего теперь уже бывшего мужа, потому как не уйди он от неё, и ничего подобного бы не случилось – так думала она. Но рано или поздно всё заживает, зажила у Малгожаты и эта, психическая рана. Про это она никому, естественно, не рассказывала, кроме одного мужчины, но случилось это значительно позже случившегося унижения.