Плач к Небесам - Энн Райс

Но высокая темная фигура, как привидение, вывернулась такимнеуловимо быстрым движением, что Карло его едва уловил. И тут же, повернувшись,услышал звон шпаги Тонио. Тонкий луч света пронзил разделявшее их пространство,а острая боль — грудь Карло.

Нож, клацнув, упал на пол.

Карло пальцами схватился за лезвие рапиры, пронзившую еговспышку огня, а когда попытался что-то сказать, рот наполнился теплой хлещущейжидкостью, которая тут же брызнула на подбородок.

Нет, все еще не кончено, не кончено! Но его голос пропал вужасном булькающем звуке.

И когда он почувствовал, что падает, темнота встает вокругнего, а его сознание заполняет абсолютный ужас, он увидел, что мерцание вглазах Тонио дрогнуло и пролилось, а лицо исказилось болью, но потом сноваразгладилось и приняло свое обычное невинное выражение.

Два часа Тонио оставался в комнате с отцом.

Тело убитого остыло, а все огни погасли. Свечи растаяли, а углив очаге превратились в пепел. Тонио хотел накрыть Карло его черным табарро.Хотел придвинуть его руки ближе к телу. Но ничего этого он не сделал. И когдастало совсем темно, поднялся и молча вышел из дома.

Если кто-то и видел, как он появился из боковой двери, то онсам этого не заметил. Никто не преследовал его, когда он шел по так хорошоизвестным ему улочкам. Ни одна тень не кралась за ним, когда он шел по широкойпустой площади.

Когда же он подошел к дверям собора Сан-Марко и увидел, чтоони заперты, то в растерянности остановился, как человек, который не всостоянии сразу понять, что никак не может войти туда, куда хочет.

Наконец он прислонился спиной к колонне портика и посмотрелна черное небо над смутными очертаниями колокольни.

В окнах государственной канцелярии горело лишь несколькоогней. Но двери некоторых кафе на площади еще были открыты, несмотря на дождь.Люди, спешившие по площади навстречу ветру, не обращали на него никакоговнимания.

Вскоре руки и лицо у Тонио совсем закоченели от холода. Темне менее он не сходил с места. Вся его одежда промокла под косыми струямидождя.

Ночь продолжалась. Часы отбивали час за часом. Кофейнипотушили огни, и даже нищие покинули аркады. Город вокруг него погрузился всон.

От цивилизации остались только отбивающие время часы набашне и неровный свет нескольких факелов вдалеке.

Тонио казалось, что боль и холод, которые он чувствовал,сливаются воедино. Он не мог поверить в правильность своего поступка ичувствовал потребность представить себе тех, кого любил, ощутить ихприсутствие. Ему было недостаточно повторять их имена, как молитву. Онвоображал, что находится в каком-то тихом и безопасном месте с кардиналомКальвино и пытается объяснить ему, что же произошло.

Но это все были лишь мечты.

Он был один, и он убил своего отца.

И если ему суждено сейчас уйти, то ему придется нести этобремя всю оставшуюся жизнь. Он никогда и никому не расскажет, что произошло. Онникогда и никого не будет просить об отпущении грехов или прощении.

Наконец, когда почти рассвело, Тонио натянул поглубжекапюшон плаща, чтобы можно было скрыть лицо, и пошел на площадь.

Оттуда взглянул на монументальные здания, когда-токазавшиеся ему границей мира, а потом повернулся и покинул Венецию навсегда.

Несколько дней Тонио ехал на юг, в сторону Флоренции. Зимаеще не кончилась, и поля по ночам слегка подмерзали. Но общество чужих людей впочтовых каретах было для него невыносимым, и он предпочитал брать на каждойстанции оседланную лошадь. Иногда он просто шел по обочине, держа лошадь подуздцы, и оттого порой оказывался без ночлега.

В Болонью он вошел пешком. Плащ его был запачкан грязью, асапоги порваны, и, когда б не шпага, его можно было принять за бродягу.

На улицах его раздражали толкотня, шум и гам. Он так мало ел,что в голове у него царила звенящая пустота, и он совсем не доверял собственнымчувствам.

Оказавшись снова за городом, он понял, что больше не можетидти. Постучавшись в двери ближайшего монастыря, вручил отцу-настоятелюполовину оставшихся у него денег.

Он с облегчением вздохнул, когда его отвели в постель. Емупринесли хлеба и вина, а платье и сапоги унесли в чистку и починку. За окномвиднелся маленький, залитый солнцем садик. И прежде чем закрыть глаза, Тониоспросил, какое сегодня число и сколько дней осталось до Пасхальноговоскресенья.

Он был уверен лишь в одном: ему необходимо быть с Гвидо иКристиной в Пасхальное воскресенье.

* * *

Проходили дни, складываясь в недели.

Тонио предпочитал не вставать с постели и лежа смотрел насад. Тот напоминал ему о каком-то другом времени, когда он был доволен жизнью,солнце падало на выложенные плиткой дорожки и поблескивало в струях фонтана,ниши аркады были погружены в тень. Но когда это было и где, он не мог точновспомнить. В голове у него было пусто.

Он жалел о том, что ныне Великий пост и нельзя послушатьпение монахов.

А когда приходила ночь и он оставался в келье один, егоохватывало чувство невероятного отчаяния, и он панически боялся, что теперь скаждым годом оно будет все сильнее и мучительнее. Он представлял себе мать, какона спит в своей постели, забывшись пьяным сном, и не мог отделаться от мысли,что она унесла с собой какой-то мудрый секрет.

В нем не происходило никаких изменений. Или так простоказалось. Но постепенно он стал больше есть. Потом начал все раньше вставать иходить с монахами к утренней мессе. А еще стал ловить себя на том, что все чащедумает о Гвидо и Кристине.

* * *

Благополучно ли прошло их путешествие из Рима? Волновался лио нем Паоло? Тонио надеялся и на то, что Марчелло, певец с Сицилии, тоже поехалс ними, и уж конечно, они не могли уехать без синьоры Бьянки.

Иногда он не столько думал о них, сколько представлял ихсебе. Он видел, как они обедают все вместе, разговаривают друг с другом. Егобеспокоило, что он не знает точно, где они сейчас. Может, они сняли виллу нахолмах? Виллу с террасой, на которой могли бы сидеть по вечерам? А может, они всамом сердце города, на какой-нибудь шумной улице рядом с театром и дворцамиМедичи?

Наконец как-то утром, без предварительного решения илиплана, он оделся, надел сапоги и шпагу и, повесив плащ на руку, отправился котцу-настоятелю сообщить, что уходит.

Монахи в саду обрезали пальмовые ветви и складывали их надеревянную тележку. Он знал, что нынче пятница Страстной недели, день Семи Скорбей.У него в запасе было всего двенадцать дней до открытия оперы.