Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Эй, Репа! Куда ты там запропастился? — привыкая к полумраку, крикнул Третьяк.

Ему отвечал человеческий голос — голос страдальца, что третий день животом или чем иным мается, стонет так, что слеза прошибает.

— О-о-ом-м-м!.. — проныл этот грубоватый, но безмерно жалостный голос. — Н-не м-м-м-мо-о-гу-у-у-у…

— Что это с ним? — забеспокоился Данила.

— С кем?

— Да с Репой же!

— А что с Репой сделается! Спит без задних ног!

— А-а?..

— Да горбатый это ноет! Ты что — впрямь ни разу медведя не слышал?

— Человеческим голосом?!?

— Так уж у него получается. Ах ты, бес бы тебя побрал! — догадавшись, что стряслось, воскликнул Третьяк.

В углу, на соломе, прикрытой рогожей, лежали двое, и лежали они в обнимку. Здоровенная мохнатая медвежья туша совершенно закрывала поводыря Репу, видны были только ноги в лаптях.

— Миша, Мишенька! Мишенька-Иванец, родом казанец! — позвал Третьяк медведя. — Вставай, кормилец! Подымайся! Мишенька-Иванец!

И стал делать рукой знаки снизу вверх, понятные всякому человеку.

Медведь прогундосил нечто неприятное и грозное. Это был уже не стон, а почти рык.

— Ведь не подпустит! — в отчаянии воскликнул Третьяк. — Говорил же дуракам — если напьется, ни за что к медведям не допускать! Ему-то, псу окаянному, с медведем-то спать тепло! А горбатый-то к нему теперь никого и не пускает! Вот ведь незадача! Он, может, так до завтрева проваляется! А нам-то к игрищам готовиться надо!

— А ты возьми оглоблю, — посоветовал Данила.

— С ума ты сбрел?!? Чтобы я наилучшего плясового медведя — оглоблей?!?

— Ну, жди, покамест Репа проспится… — И Даниле пришла в голову мысль.

Он оглядел пространство подклета, особым вниманием пожаловав два высоко расположенных небольших окошка.

— А что, дорог ли нынче бычий пузырь?

Третьяк уставился на Данилу с превеликим подозрением.

— Ты что это затеял?

Затея была проста — выйти, дверь снаружи подпереть, взять ведерко воды, подобраться к окошку, распороть затягивающий его пузырь — да и прицельно выплеснуть воду на голову Репе.

Ничего лучшего все равно придумать не удавалось, и Третьяк с Данилой согласился.

Выплескивать воду велели Филатке — он самый тощий и верткий, ему и до окошка добираться удобно, и глаз у него верный — не промахнется.

Одно окно оказалось неподходящим — слишком далеко было лететь воде, да и попала бы она в медвежий бок. Второе подошло.

Стоя на плечах у Третьяка, Филатка разрезал засапожником пузырь, выдернул лохмотья, принял у Данилы ведерко и метко отправил воду в рожу спящему Репе.

Заныл-застонал недовольный медведь.

— Неужто все горбатому досталось? — уже щеголяя скоморошьим словечком, забеспокоился Данила.

— Да это Репа! — отвечал сверху Филатка. — Эй, дед! Каково пробужденьице?

— Я тебя, выблядка!.. — донеслось из подклета.

— Ну, слава те Господи, проснулся!

Репа, успокоив медведя, вышел на двор. Это оказался невысокий мужичок, смотреть на которого было опасно — такой страхолюдностью отличался. По лицу от рта вверх шел рваный шрам едва ли не до затылка, другие такие же покрывали голову. На них, глубоких, словно борозды, волосы не росли, разве что промеж ними, и то — нелепыми редкими пучками.

Данила невольно отступил назад.

— Кто это его?..

— Да горбатые же! — объяснил Третьяк. — Это что — у иных, бывает, всю шкуру с башки спустят, и с волосами вместе! Ты бы, Репа, чем молодца пугать, принарядился, что ли…

— И так сойдет, — проворчал медвежий поводырь и поспешил в дом — вытирать мокрую голову.

— Много же вам подадут, если это страшило вам медведей на Масленицу выводить станет! Людей только распугаете, — сказал Данила.

— А мы уж приспособились. Из конского хвоста ему волосы и бороду смастерили. Хвост-то от белого мерина, оно вроде и на седину похоже. Пришили прямо к шапке — народу и нравится! Видят, что волосы не свои, а им и смешно! А нам того и надобно! — Филатка улыбнулся.

— Отчаянный он человек, — сказал про Репу Данила. — С горбатым в обнимку спит! Как его только блохи не сожрали?

— Какие блохи, свет?

— Медвежьи.

Третьяк и Филатка разом рассмеялись.

— Да с медведем-то слаще спать, чем с иной боярыней! — объяснил пожилой скоморох. — У него в шубе блохи не заводятся. Почему — не спрашивай, сам не ведаю!

— Ишь ты! — восхитился Данила. — Коням бы такие шубы…

Как человек, не раз покусанный мерзкими тварями в стойле и на сеновале, он брякнул это от души и не сразу понял, почему скоморохи опять зубы скалят.

— В ватагу тебя возьмем, с нами не пропадешь! — пообещал Филатка. — Вместо Томилы зазывалой будешь!

— Ну так пойдешь, что ли, горбатого смотреть? — спросил Третьяк. — Или не стоит? Он сейчас недовольный. А ты лучше завтра приходи, ты теперь знаешь, где мы. Прости, брат, не до тебя. Нужно Настасье про Лучку рассказать. Пошли, Филатище.

— Да и я с вами, — сказал Данила.

Он вспомнил, что про Томилу-то вопрос свой задал, а про Авдотьицу — позабыл.

Узнав, что Лучку переманили, Настасья выругалась почище иного извозчика.

— Послушай-ка, куманек! — вдруг обратилась она к Даниле. — Для чего тебе Томила надобен — не знаю и знать не хочу! Но коли ты его найдешь — дай уж нам знать! Мне бы его, блядина сына, до Масленицы сыскать! А коли я чего проведаю, так Филатку за тобой пошлю.

— Срядились, — Данила кивнул, словно подтверждая нерушимость договора. — И еще у меня к тебе, кумушка, дельце. Не знаешь ли, куда Авдотьица подевалась?

— Да в банях же она.

— В банях ее нет. Вещи оставила, а сама ушла. Я так решил — может, к подружкам на Неглинку?

— Так это у подружек спрашивать надобно, у Феклицы, у Федосьи… Да вряд ли! Все же знают, что я приехала! Кабы Авдотьица здесь была — первая бы прибежала! А на что она тебе?

Данила закусил нижнюю губу.

Мысль, которая зародилась, требовала времени, чтобы стать вразумительной.

Настасья, внимательно посмотрев на куманька, повернулась к Третьяку и Филатке, которые понуро ждали ее распоряжений.

— Ступайте пока, ясные соколы. Я уж что-нибудь придумаю… как всегда…

В дверях скоморохи столкнулись с вбежавшей в сени Федосьицей. Они пропустили девку в горницу, она увидела Данилу — и окаменела.

— Ты, свет, Авдотьицу когда в последний раз видела? — спросила Настасья.