Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Есть-то есть…

— Так за чем дело стало?

А дело стало за Данилой.

Когда ловкая Авдотьица выследила, куда увезли мертвое тело, и доложила, что тело выкрадено по просьбе скоморохов, стало ясно — не миновать искать веселых на Неглинке. Вот-вот Масленица — вот они туда и подтягиваются помаленьку. Опять же, Третьяка на торгу уже встречали, Томилу тоже мимолетно видели. А кто у нас богоданный кум Настасье-гудошнице? А вот он — сидит, шилом кусок кожи ковыряет и говорить о своей кумушке наотрез не желает.

То есть ни Тимофея, ни Желвака, что толковали ему о походе на Неглинку, он матерно не излаял и вдаль не послал. Но глаза отводил и всем видом показал — не пойдет, да и все тут. Как на него не взирай с укором…

Он был младший, но сейчас от него ждали умного слова и дела. А какое там умное слово, ежели в голове одно — поквитаться с кулачными бойцами за стыд? Тумаки — мелочь, тумаки уже не болят, а вот при воспоминании, как летел, зажмурив глаза, с кулаков на кулаки, пока не рухнул, Данила заливался краской.

За дело взялся Семейка.

— Ну и увидит тебя та Федосьица, свет, ну и пройдет мимо, не поздоровавшись, велика беда, — усмехаясь, говорил он. — А и обругает, так тоже ничего — брань на вороту не виснет. Нужно же ей норов показать! А бабий норов и на свинье не объедешь. А хочешь, денег тебе дадим, купишь крестничку подарок, она и подобреет. Ведь для чего тебе Федосьица? Для того лишь, чтобы со скоморохами свести. Она — плясица, ее не в одной ватаге знают, да и она многих знает. Пусть бы хоть на Третьяка с Томилой навела…

— Так ведь Третьяк с Томилой… — начал было Данила, да и замер, приоткрыв рот.

Томила!

В тот день, как на торгу объявилась деревянная грамота, он, ускользнув от Третьяка, носился по Красной площади, чем-то сильно озабоченный. Как раз у Никольских ворот…

Данила вспомнил, как пожилой скоморох жаловался на товарища. Пропал, мол, безвестно. А товарищ болтался по Красной площади, совсем рядышком. Возможно, и нарочно от Третяка уворачивался. Каким же таким делом он был занят?

Где-то в голове у Данилы уже заплелась веревочка, которой надлежало стянуть вместе скоморошьи шалости и деревянную грамоту. Но увязывать в этот узелок Федосьицу ему все же не хотелось, и он искал возможности избежать этого. Не одна же Федосьица на всю Неглинку плясица.

Однако объяснять товарищам свое нежелание именно этой причиной он не хотел.

— Я лучше еще раз до бани добегу, — возразил он непонятно в который раз. — Может, объявится Авдотьица. Ведь имущество ее там осталось.

В утро того дня, когда расставили неудачную ловушку, девка прибегала на конюшни, спрашивала, не найдется ли для нее дельца. «Разохотилась…» — проворчал Озорной. Данила уговорился с Авдотьицей, что наутро сам ее сыщет, а коли не сыщет — значит, и без нее управились. Но когда стало ясно, что розыск деревянной грамоты нужно начинать заново едва ли не с того места, когда он побежал через реку в бани, — там девки не оказалось. И к вечеру не пришла, и наутро не появилась…

— Добежать можно, — соглашался Семейка. — Добежать нетрудно, по льду-то, напрямик! Да только помяни мое слово — увел кто-то Авдотьицу из бани и поселил в тайном месте. Ведь как у зазорных да у гулящих девок бывает? Найдется добрый человек, жить с ней станет и заберет оттуда, где для нее один соблазн. Мало ли добрых людей в баню ходит?

— Вот еще один раз добегу, и коли ее не застану…

— Гляди, свет. Нам перед Башмаковым ответ держать.

В отличие от Тимофея и Желвака, Семейка ни единым словом не помянул Настасью-гудошницу, как если бы ее и на свете больше не было. Данила был ему за это благодарен. Может, если бы кто ему и впрямь сказал, что Настасья приказала долго жить, он бы вздохнул с облегчением. Заказал бы панихиду и поминанье, с полгода ставил бы свечки за упокой ее грешной души, и в конце концов ощутил себя свободным. А так — Настасья неделями не вспоминалась, а потом как заявится в прельстительном сне, так и ломай голову: к чему бы?

Во снах она все больше распускала и чесала белым костяным гребнем свою вороную косу, так призывно усмехалась из-за распущенных волос, то скрываясь за ними, то выныривая голым смуглым плечом, что Данила ломился к ней медведем, взбегал по каким-то крутым лестницам, протискивался в дверцы, однажды даже по крыше полз. Вдруг сон уходил в какое-то завихрение, скатывался в несуразицу, и парень просыпался, словно в лицо ледяной воды плеснули.

Если бы товарищи-конюхи про эти сны знали — сами бы отвели Данилу на Неглинку, не к Федосьице, понятно, а к другой сговорчивой девке, и деда Акишева поторопили — зимний мясоед почитай что кончился, в Великий пост брачными делами заниматься грешно, тем более — и не венчают, но сразу после Пасхи чтоб высватал для парня обещанную невесту!

Нельзя, в самом деле, так томиться по девке, у которой в голове не то чтобы ветер, а мартовская метелица, из тех последних метелей, когда зима на прощанье душеньку отводит и куралесит, словно с цепи сорвавшись.

Данилу выпроводили с конюшен без особой надежды на успех. И он, вернувшись, развел руками — Авдотьица сгинула бесследно.

Тут уж Тимофей бухнул кулаком по столу!

Сказал он Даниле такое, что Богдаш расхохотался, а Семейка посмотрел на Озорного косо. Сила слов оказалась такова, что парень пушинкой вылетел из конюшни. И мысль в голове была одна: поскорее пойти и сделать то, что велел Тимофей!

Вот и поплелся Данила на Неглинку, к Федосьице.

У него еще оставались деньги из выданных Башмаковым для розыска. Поэтому он пошел через Кремль, чтобы выйти к торговым рядам и купить подарок крестнику Феденьке. Понятия не имея, что требуется годовалому дитяти, Данила растерялся и позволил уговорить себя бойкому сидельцу. Дальше он уже шел с мельницей под мышкой. Мельница была мало чем поменьше настоящей, с крыльями, которые сами на ходу вертелись, новенькая, чистенькая, из ровнешенько оструганных желтых планочек. Встречные девки и молодые женки все, как одна, улыбались, и Данила сперва в растерянности себя оглядывал — не измарался ли в саже, не прилипла ли к шубейке какая дрянь. Потом уже и сам стал молодецки улыбаться в ответ. И, наконец, осознал, что все дело — в мельнице…

Чем ближе к дому Федосьицы, тем смутнее делалось на душе. Данила даже вздумал, не заходя, поискать кого-то из ее подружек — хотя бы Феклицу, ту самую, что малоприятной ночью зазвала его в церковь — быть богоданным крестным. А то еще ведь и Марьица там поблизости жила…

Неизвестно, до чего бы додумался парень, страх как не желавший объяснений с бывшей зазнобой, но повалил снег и нечаянно пришел ему на выручку. Уже у самого двора Федосьицы Данила чуть с ней самой не столкнулся. Девка выскочила, как ходила дома, ей нужно было через улицу к соседке перебежать, и она, схватив шубку, укуталась в нее с головой, и пролетела мимо, не глядя по сторонам, и исчезла за белой пеленой.

После пожара она, как и собиралась, неплохо отстроилась. Дом стоял еще светлый, а за метелицей — даже почти неразличимый. И новое крытое крылечко было не в пример лучше старого, даже с резными перильцами.