Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Славная вещица! — сказал он. — Ну, Троекуров, поди, не разгневается, коли я у него этот джид заберу. Государь диковины любит, я ему отнесу потешиться. Пусть царевича Алешеньку кидать учит. Троекурову-то более учить некого…

Данила несколько огорчился — он уже полагал джид своим. Но огорчение растаяло, когда, выйдя с конюшен пройтись по торгу, он увидел въезжающих в Боровицкие ворота Семейку и Тимофея. Их бахматы шли понуро, опустив головы, но всадники старались держаться бодро.

Данила побежал навстречу, желая обнять товарищей, но Тимофей замахал на него руками:

— Убирайся, не тронь! Завшивели мы в дороге!

— Где Башмаков? — спросил Семейка.

Он осунулся от усталости, но улыбка была прежней, вообразить Семейку без улыбки Данила и в страшном сне не сумел бы.

— Носится меж Коломенским и Разбойным приказом. Там такое открылось!..

— Потом, потом… Вот, возьми, — Тимофей протянул, достав из-за пазухи, мятый свиток. — В этих столбцах список беглецов из подземной тюрьмы. Налетчики ведомые! Но их опознали, и в списке верные имена, какими их крестили, приметы, тайные знаки. А о многих известно, откуда родом, чьи дети. Коли они вместе с Обнорским в Москве околачиваются, то сейчас бы всех и взять!

Данила осторожно взял столбцы. Вроде по бумаге никто не полз.

— Так вы в баню, что ли? — спросил он.

— Куда ж еще! Давай, седлай Голована! Чеши в Коломенское!

Когда Данила вернулся, везя два серебряных рубля, благодарность Башмакова конюхам, они уже вернулись из бани, что на Яузе, и более походили на обычных людей — смыли многодневную грязь и пыль, лицами посвежели, даже бороды подстригли. Сидя в конюшенном дворе на лавочке, они рассказывали Богдану и деду Акишеву о дорожных приключениях.

Богдаш по своей дурной привычке опять задирал нос.

— Вы-то в седле прохлаждались, а мы-то чуть богу душу под землей не отдали, — рассказывал он весьма загадочно. — Списки ваши хороши, сейчас в дело пойдут, и коли Обнорский с Гвоздем с перепугу не увели ватагу, многих по тем спискам выследить и взять можно. В Разбойном приказе все засуетились, трудиться теперь будут не за страх, а за совесть.

Данила глядел на Богдана с легкой неприязнью. Встал же, черт упрямый, между ним и Настасьей! Сарыч сказал — вернется… к кому она, сатана зловредная, вернется?!

— Поди сюда, важное дело есть, — велел Даниле дед Акишев и повел его с собой на конюшни, в любимый свой уголок.

Товарищи, переглянувшись, беззвучно двинулись следом.

Данила зашел в шорную, задев при этом косяк.

— Эк ты в плечах раздался, — сказал дед. — Это славно. Женить тебя пора. Что молчишь?

Данила опустил глаза. Следовало бы возразить, да как?

— Есть у меня невеста на примете. Коли из моей воли не выйдешь да на ней повенчаешься — так устрою, чтобы сперва жить вам тут, в Кремле, при конюшнях. Домишко я присмотрел. А как дети пойдут — там уж сам о семье заботься. Не маленький, чай. Ну, благодари.

Данила поклонился в пояс.

— Да что ж ты молчишь-то? Язык проглотил?! Что о невесте не спросишь? Ошалел от радости, что ли? — Дед рассмеялся. — Я тоже ошалел, когда мне про свадьбу сказали. А было-то мне шестнадцать, самое время… А боялся как! Думал, из-под венца сбегу, стыд-то такой — все на меня с девкой глядят, а бабы в ухо скоромное шепчут! Не сбежал, сорок лет с моей Ивановной прожили, царствие ей небесное, и детей она вскормила, и внуков, и правнуков на рученьках подержала… дай Бог тебе с твоей нареченной не хуже…

Дед пригорюнился, затосковал, вспоминая милые деньки и годы. Данила стоял в дверях, не зная, как быть. Раньше бы деду объявиться с этой невестой!

— Стало быть, готовься, — велел дед. — Приоденься. Я Татьяне скажу — пусть она с бабами рукодельными уговорится, чтобы тебе рубаху нарядную сшили, простых рубах хоть с полдюжины. К Бухвостову-подьячему схожу — ради свадьбы тебе подарок от государя будет.

— А когда свадьба-то? — спросил растерянный Данила.

— Осенью, как водится, — дед покосился на дверной проем, уловив там некое шевеленье.

— А… а невеста?..

— Что невеста?

— Коли я ей не по нраву придусь?

Дед рассмеялся.

— Придешься ты ей по нраву! Еще что?

— Поглядеть бы на нее… В какой храм она молиться ходит?

— Пока на нее глядеть рановато. Да я тебе вот что скажу — я тебя, дурака, полюбил, и образину страхолюдную тебе бы не сосватал. А теперь ступай! Богдашка! Семейка! Тимоша! Поздравьте жениха!

Тут, откуда не возьмись, явились друзья, подхватили под руки, с шумом и гоготом поволокли прочь с конюшен, в домишко, где уж по случаю возвращения был накрыт по-мужски простой и скромный стол — две сулеи, чарки, две миски с пирогами, третья с капустой, четвертая с солеными огурцами, пятая с рыжиками, да блюдо с нарезанным салом, да другое — с орехами, пастилой и финиками.

Тимофей стал разливать по чаркам вино.

— Братцы-товарищи, откуда мне дед ту невесту выкопал? Кто-нибудь ее видал? Какова собой? — спрашивал разволновавшийся Данила.

— А кто его разберет! У него пол-Москвы в родне. Где-то которая-нибудь из баб присмотрела, да и сговорились. Ты не бойся, свет, бесприданницей не окажется, — утешил Семейка.

Вошли братья Анофриевы, вошел беспутный Родька, дружок Ваня вошел с приветливой улыбкой, в домишке стало тесно, здоровенные и плохо вымытые лапы лупили Данилу по плечам, выражая так свое соучастие в его радости и похвалу: вот дожил, признан на конюшнях достойным человеком и женится!

Суматоха в Данилиной голове достигла предела. Невеста вдруг какая-то, а что же Настасья? Прощай, стало быть, кума Настасья? Да ведь все равно нельзя на куме жениться, ни один поп не повенчает…

Упрямство вскипело. А нет же, рано прощаться с этой бесовкой… еще поглядим, кто кого!..

Конюхи взялись за чарки.

Начать должен был бы Тимофей, но его опередил Богдаш — поднял чару и крикнул зычно:

— Быть добру!

И конюхи откликнулись, малость вразнобой, зато от всей души:

— Быть добру!

Рига, 2007