4321 - Пол Остер

Фергусон сообразил, что роман Эми с героем Лета Свободы Майклом Моррисом развивается не очень хорошо или, быть может, не происходит совсем, но сдержался и не спросил у нее о ее любовной жизни, а просто ответил: Да, Эми, я с тобой согласен. Мир – выгребная яма с дерьмом, болью и ужасом, но если ты мне этим самым говоришь, что желаешь основать такую страну, где смеяться незаконно, то мне кажется, я лучше поживу в каком-нибудь другом месте.

Ты меня не слушаешь, сказала Эми. Разумеется, нам необходимо смеяться. Если б мы не смеялись, мы бы все, вероятно, сдохли за год. Дело просто в том, что твои теннисные матчи не смешны – и меня они не смешат.

Дан велел дочери успокоиться и не брать в голову. Джим сказал своей сестре, чтоб она приняла противовздорную пилюлю, какую Фергусон быстро дополнил противопилюльной пилюлей, а мать Фергусона спросила у Эми, не беспокоит ли ее что-нибудь, – на этот вопрос Эми ответила тем, что опустила взгляд на свою салфетку и принялась жевать нижнюю губу, и вот с того момента до самого окончания трапезы Фергусон не сказал уже никому почти ни слова. После тыквенного пирога все они ушли в кухню вместе мыть посуду, драить кастрюли и сковородки, а затем Дан и Джим отправились в гостиную смотреть по телевизору новости и результаты футбольных матчей на Благодарение, а Эми и мать Фергусона сели вместе за кухонным столом, как предполагал Фергусон, чтобы серьезно поговорить по душам о том, что же именно беспокоит Эми (несомненно – Майкл Моррис). Было самое начало седьмого. Фергусон поднялся позвонить по телефону в главной спальне – то был единственный аппарат в доме, который предоставил бы ему возможность разговаривать так, чтобы его никто не слышал. В прошлые выходные Эви ему сказала, что Благодарение будет отмечать с Капланами – парой, жившей с нею по соседству, они были ее лучшими друзьями во всем квартале, но на тот маловероятный случай, что вечеринка у них закончится раньше, он сперва позвонил ей домой. Никто не ответил. Это значило, что нужно звонить Капланам, что, в свою очередь, вынудит его долго беседовать с каким-нибудь членом семьи Капланов, которому случится снять трубку, либо с Джорджем, либо с Ненси, либо с кем-нибудь из их детей студенческого возраста, Бобом или Эллен, все они были друзьями Фергусона, со всеми он бывал только рад поговорить, но в тот конкретный вечер ему хотелось слышать лишь Эви.

Некоторые лучшие его воспоминания о взрослении были связаны с домом Капланов, где на сборищах по вечерам в пятницу и субботу за все свои годы в старших классах он бывал не раз – в той двухэтажной, проседающей деревянной конструкции, набитой тысячами лишних книг из букинистического магазина Джорджа, частенько вместе с Даной, также часто с Майком Лоубом и Эми, и на большинстве таких вечеров там присутствовала небольшая толпа человек из двенадцати или шестнадцати, необычайная смесь взрослых и подростков, еще более необычная смесь белых и черных подростков, но та часть Ист-Оранжа к тому времени была более-менее пополам черной и белой, а поскольку Капланы и Эви Монро были леваками против-бомбы-за-интеграцию, без денег и безо всякого намерения сбежать, а также потому, что все приходившие к ним были достаточно проворны умом, чтобы шутить про имя Джорджа и называть его Человеком, Которого Не Существует (отсылка к фальшивому имени, которое дали Кери Гранту в «В север через северо-запад» – ДЖОРДЖ КАПЛАН), Фергусон иногда думал, что дом этот – последний оплот здравомыслия во всей Америке вообще.

Трубку из всех снял Боб – для Фергусона это хорошо, поскольку Боб был самым немногословным из всех Капланов и его обычно занимало по четыре вещи одновременно, поэтому после краткой беседы о плюсах и минусах колледжа и проклятого ебаного бардака во Вьетнаме (по словам Боба) трубку передали Эви.

Что случилось, Арчи? – спросила она.

Ничего. Я просто хочу вас увидеть.

Где-то через десять минут подадут десерт. Запрыгивай в машину да приезжай.

Только вас. Наедине.

Что-то не так?

Да нет. Внезапная тяга к воздуху. На Эми опять напал очередной ее великий каприз, парни беседуют о футболе, а я жажду вас увидеть.

Это мило, жажду.

По-моему, этим словом я раньше никогда в жизни не пользовался.

У Ненси болит голова, а Джорджа, похоже, валит с ног грипп, поэтому сомневаюсь, что это мероприятие тут сильно затянется. Где-то через час я должна быть дома.

Вы не против?

Нет, конечно. Мне бы очень хотелось с тобой повидаться.

Хорошо. Тогда буду у вас через час.

Не было секретом, что они друг дружке нравились, что восемнадцатилетний Фергусон и тридцатиоднолетняя Эви Монро уже давно перешли границу формальностей между учителем и учеником, какие приняты в классе. Теперь они были друзья, добрые друзья, вероятно – лучшие друзья, но вместе с их дружбой с обеих сторон имелось еще и возраставшее физическое влечение, что оставалось секретом от всех, поначалу – даже от них самих, непрошеные похотливые мысли, которые ни он, ни она не готовы были претворять в жизнь из страха или робости, но затем растормаживающе подействовал один лишний скотч в четверг вечером, в середине августа, и от одного мгновения до следующего пригашенное было пламя их взаимной тяги друг к дружке вспыхнуло яростным приступом объятий на диване в нижней гостиной, любовной игрой, – которую в разгар милования прервал звонок в дверь, – событие примечательное не только из-за его пылкости, но и потому, что произошло оно посреди периода Эда, хоть и ближе к концу периода Эда, а теперь, когда Эда больше нет, и Даны Розенблюм больше нет, и Селия Федерман – всего лишь вымысел на дальнем горизонте, а ни Фергусон, ни Эви не трогали никого другого дольше, чем им обоим хотелось бы вспоминать, похоже, стало неизбежным, что тем зябким вечером Благодарения им захочется снова потрогать друг дружку. На сей раз алкоголь не требовался. Неожиданное употребление Фергусоном слова жажду втолкнуло обоих назад в воспоминание о вечере в августовский четверг, когда то, что они оба начали, осталось незаконченным, и потому вот, когда Фергусон приехал к Эвиной половине двухсемейного дома на Варрингтон-плейс, они поднялись в спальню, постепенно сняли с себя всю одежду и устроили долгую, счастливую ночь, наконец-то закончив то, что начали раньше.

Это было всерьез. Не разовый каприз, который можно забыть поутру, – начало чего-то, первый шаг из многих, что последуют за ним. Фергусону было безразлично, что она старше, ему было все равно, знает ли про них кто-нибудь, ему было плевать на то, что люди скажут. Как бы неприлично ни было тридцатиоднолетней женщине якшаться с восемнадцатилетним мальчишкой, закон по этому поводу не мог поделать ничего, поскольку Фергусон уже перевалил за возраст согласия, и они действовали легитимно и были совершенно неприкосновенны. Если общество считало то, чем они занимались, неправильным, общество пусть бы и дальше на них смотрело и помалкивало в тряпочку.

Дело было не только в сексе, хотя секс составлял бо́льшую часть – столько же для все еще нестарой Эви, сколько и для лишенного секса Фергусона, который расхаживал с постоянным стояком, свойственным всем молодым людям, и ему все было мало, они вдвоем оказались в ловушке необходимости обертываться друг в дружку и сплетаться руками и ногами в неистовых натисках плотского забвения, цветистый, несдержанный секс, что опустошал их дочиста, и они ловили ртами воздух, – или же долгие, медленные возбуждения соприкасающейся кожи, как можно более мягко и бережно, ожидание мига, когда уже нельзя больше ждать, щедрость всего этого, чередующиеся сладость и насилие этого, а поскольку эротическая история Фергусона ограничивалась покамест всего одной постельной партнершей, стройной, легкокостной Даной с маленькими грудями и узкими бедрами, Эви, кто была покрупнее и посущественней, представляла собой для него новую разновидность женственности, которая поначалу и возбуждала, и была странной, а затем – странной сызнова, поскольку странным в сексе было все. Это – в первую очередь, но этим дело никоим образом не ограничивалось. Сцепка тел. Тела вздымающиеся на дыбы и вялые, теплые тела и жаркие, тела ягодиц, влажные тела, тела с хуями и пёздами, тела шей и тела плеч, тела пальцев и тела пальпирующие, тела рук и губ, лижущиеся тела и – всегда и вечно – тела лиц, двух их лиц, глядящих друг на дружку и в постели, и вне ее, лицо Эви не было красивым, нет, его нельзя было даже отдаленно расценивать как хорошенькое ни по каким стандартам, насильно введенным в том году, – слишком много носа, рубленая итальянская физиономия, в которой чересчур углов, но какими же глазами она на него смотрела, жгучими карими глазами, что впивались прямо в него, никогда не прятались, не притворялись, что за ними есть какое-то чувство, если его там не было, и очарование ее двух передних, слегка кривоватых зубов, отчего на лице у нее читался легчайший намек на неправильный прикус и рот у нее становился самым что ни есть сексуальным во всей Америке, а лучше всего то, что Фергусону выпало провести с нею ночь, что было б невозможно при Дане больше двух-трех раз, а теперь так бывало каждый раз, и надежда проснуться наутро рядом с Эви помогала ему засыпать глубочайшим, блаженнейшим сном, какой он когда-либо знал.