Костяные часы - Дэвид Митчелл

На море сегодня рябь. Кажется, в паре сотен ярдов от берега мелькают дельфиньи спины; я приглядываюсь, но дельфинов не вижу; может, их и не было. Ветер все еще западный, не восточный. Страшно подумать, но если на Хинкли-Пойнт и впрямь случился радиоактивный выброс, то, откуда ветер дует, действительно станет вопросом жизни или смерти.

Сбрасываю мерзкое содержимое тачки с каменного причала. Я никогда не даю курам прозвищ, потому что трудно свернуть шею тому, кого зовешь по имени, но жаль, что они умерли в страхе. Теперь они плывут по заливу бок о бок со своим убийцей.

А я даже ненавидеть его не могу.

Он просто хотел выжить.

На кухне Лорелея намазывает остатки сливочного масла на вчерашние булочки – школьный обед для себя и для Рафика.

– Доброе утро, ба.

– Доброе. Там еще есть сушеные водоросли. И маринованная репа.

– Спасибо. Раф мне про лису рассказал. Почему же ты меня не разбудила?

– А зачем, солнышко? Кур ты бы не оживила, а Зим расправился с лисой. – Интересно, помнит ли Лол, какой сегодня день? – От старого сарая остались листы рифленого железа, я обнесу ими птичник, вкопаю поглубже.

– Хорошая мысль. Лисы хитрые, а мы их перехитрим.

– Вот умеешь ты подбирать нужные слова, Лол. Чувствуются гены дедушки Эда.

Лорелея любит, когда я говорю что-нибудь в этом роде.

– А сегодня мамин и папин день, – с напускной небрежностью замечает она. – Двадцать седьмое октября.

– Да, солнышко. Зажжем ароматическую палочку?

– Хорошо.

Лорелея подходит к шкатулке, откидывает крышку. На фотографии Ифа, Эрвар и десятилетняя Лорелея стоят у раскопа в Л’Анс-о-Медоуз. Фотография сделана весной 2038 года, за шесть месяцев до их гибели; зеленые и желтые тона уже начали выцветать, синие и красные потускнели. Я готова заплатить любые деньги за копию, но теперь нет ни электричества, ни картриджей для цветного принтера; нет и оригинала, потому что мое беспечное поколение доверяло воспоминания интернету и крах Сети в 2039 году затронул абсолютно всех.

– Ба, что с тобой? – Лорелея смотрит на меня так, будто я не в себе.

– Извини, солнышко. Я просто… – У меня иногда случаются провалы памяти.

– А где жестянка с ароматическими палочками?

– А, да! Я ее прибрала. Чтоб не отсырели. Хм… Где же она? – Неужели провалы памяти участились? – Да вот же, у печки!

Лорелея запаливает ароматическую палочку от огня в печи, задувает крошечное пламя на кончике. Проходит через кухню, устанавливает палочку на подставку рядом со шкатулкой. На полке лежат старые механические часы, доставшиеся Эрвару в наследство от деда, и древнеримская монета, подаренная Лорелее Ифой. Дымок, пахнущий сандаловым деревом, вьется над тлеющим концом палочки. Сандаловое дерево, еще один аромат старого мира. В первую годовщину я сложила поминальную молитву и подобрала стихотворение, но расплакалась и долго не могла остановиться, чем ужасно перепугала Лорелею; после этого мы, не сговариваясь, решили, что лучше просто постоять у фотографии, вроде как наедине с собственными мыслями. Я помню, как пять лет назад отправляла Ифу с Эрваром в аэропорт Корка – тот год стал последним, когда еще можно было купить дизельное топливо, водить автомобили и летать самолетами, хотя цены на билеты уже были заоблачными; Эрвар с Ифой не смогли бы оплатить перелет, если бы Эрвар не получил грант от правительства Австралии. Ифе очень хотелось повидаться с тетей Шерон и дядей Питером, которые перебрались в Австралию еще в конце 2020-х годов и, надеюсь, до сих пор благополучно живут в Байрон-Бей; из Австралии вот уже полтора года не поступает никаких новостей. А ведь когда-то мы легко и мгновенно связывались с любой точкой земного шара! Лорелея берет меня за руку. Она должна была полететь с родителями, но заболела ветрянкой, и Ифа с Эрваром привезли ее ко мне из Дублина, где в тот год жили. Две недели с бабушкой Холли должны были стать для Лорелеи утешительным призом.

Теперь, пять лет спустя, я судорожно вздыхаю, стараясь не расплакаться. И не только из-за того, что больше не могу обнять Ифу, а из-за того, что мы сотворили с планетой: превратили в пустыни целые страны, растопили ледяные шапки на полюсах, изменили направление Гольфстрима, иссушили некогда полноводные реки, затопили побережья, завалили всякой дрянью моря и озера, уничтожили целые виды растений и животных, в том числе и насекомых-опылителей, исчерпали запасы нефти, сделали бесполезными лекарства, избрали на руководящие посты лжецов и любителей обнадеживать – лишь бы не доставлять себе неудобств. О Помрачении теперь говорят с тем же ужасом, с каким наши далекие предки говорили о чуме, и называют это Божьей карой. Но мы сами навлекли на себя это наказание, бездумно возжигая бесчисленные цистерны нефти. Мое поколение, беспечные посетители ресторана земных даров, обжирались роскошными яствами, прекрасно понимая, но не желая признавать, что малодушно сбегут из-за стола, предоставив собственным внукам расплачиваться по счетам.

– Лол, прости… – Я вздыхаю, ищу глазами коробку бумажных носовых платков и лишь потом вспоминаю, что в нашем мире их больше не существует.

– Ничего, ба. Хорошо, что мы с тобой помянули маму и папу.

Рафик скачет по лестничной площадке – наверное, подтягивает носок – и что-то напевает на псевдокитайском. Для молодежи на территории нынешнего Кордона китайские музыкальные группы так же круты, как для меня в свое время – группы американской новой волны.

– Нам еще повезло, – тихо говорит Лорелея. – Мама с папой не… Ну, для них все очень быстро кончилось, и они были вместе, и мы с тобой сразу узнали, что с ними случилось. А вот Раф…

Я смотрю на Ифу с Эрваром:

– Они гордились бы тобой, Лол.

Рафик кричит с лестницы:

– Лол, а мед для овсянки есть? Доброе утро, Холли!

Школьные сумки собраны, школьные обеды упакованы, косы Лорелеи заплетены, инсулиновый дозатор проверен, и синий галстук Рафика – единственное, что символизирует школьную форму и на чем еще может настаивать администрация школы в Килкрэнноге, – завязан как полагается; мы выходим из дома и поднимаемся по тропе. Впереди вздымается холм Каер, южным склоном которого я любуюсь вот уже двадцать пять лет, во все времена года, при любой погоде и в любом настроении. По каменистым откосам, поросшим дроком и вереском, скользят тени облаков. Пять акров у подножья засажены лучистой сосной. Я толкаю большую детскую коляску, которая была музейным экспонатом еще в конце 1970-х, когда мы с Шерон играли с ней, приезжая сюда на каникулы.

Мо, в рыбацком кардигане, до такой степени растянутом, что он превратился в халат, уже хлопочет во дворе, развешивает выстиранное белье.

– Доброе утро, соседи, – говорит она, заметив нас у калитки. – Снова пятница! Надо же, как быстро неделя пролетела. – Седая старуха, бывший физик, опираясь на палку, ковыляет по плохо выкошенной лужайке, вручает мне пустую коробку для пайка. – Заранее большое спасибо.