Костяные часы - Дэвид Митчелл

Все в порядке, Холли, мысленно говорю я. Я с тобой. Все хорошо.

Холли выворачивает в четвертый раз.

Я синтезирую в ее гипофизе психоседатив. Все, тебе уже полегчало.

– Я ее убила. – Ее бьет дрожь. – Убила… Просто… вроде как… Я будто не в себе. Но это я.

Повышаю уровень дофамина в ее мозге. Возможно, она еще жива… В некотором роде. Если хочешь, я проверю.

– Нет. Нет! Лучше этого не знать.

Как хочешь. А чем это ты ее?

Холли роняет оружие на пол:

– Скалкой.

Откуда здесь скалка?

– С вашей кухни. Я ее прихватила из дома сто девятнадцать «А». И сунула в сумку.

Холли встает. Я снимаю боль в ее коленях и вывихнутой щиколотке.

Зачем?

– Вы все обсуждали Войну, а у меня не было даже перочинного ножа. Так что… Ну да, конечно, затасканное клише: женщина, истерика, скалка. Криспин закатил бы глаза, мол, сколько можно. Но мне хотелось… ну… хоть что-нибудь, понимаешь? Я не выношу вида крови, так что нож брать не стала, а вот скалка… В общем, вот так. Господи, в какое дерьмо я вляпалась, Маринус! Что я натворила!

Ты расправилась с двухсотпятидесятилетним Хищником-атемпоралом с помощью пятидесятидолларового кухонного приспособления, притворившись перед этим до смерти напуганной теткой в слезах и соплях.

– Для слез и соплей особых усилий не требовалось.

Мрак приближается, Холли. Куда теперь?

Она берет себя в руки:

– Посвети мне, пожалуйста. – (Я освещаю перекресток, где нас подстерегла та, что сейчас, мертвая или умирающая, недвижно распростерлась на полу.) – А откуда мы шли?

Помнится, в падении Холли обернулась. А Константен обошла нас, прежде чем нападать. Я прибавляю света, но виднее становится только труп и лужа блевотины.

Не знаю.

Холли охватывает паника. Я добавляю психоседатива.

Слышится гудение Мрака.

Хочешь, я поведу?

– Да, – хрипло шепчет Холли. – Веди.

Смотрю на четыре коридора. Они совершенно одинаковые.

Нет. Один чуточку светлее.

Холли, из лабиринта есть только один выход?

– Да.

Иду в тот коридор, который ведет к свету, сворачиваю направо, и через десять шагов перед нами возникает Мрак, звездно-сверкающим неторопливым потоком заполняющий туннель. В его приглушенном гуле слышатся голоса. «Не больно, – обещают они на неведомых языках, – не больно…»

– Что это? – звонко спрашивает Холли.

Я поворачиваю назад.

Мы оттуда пришли. Мрак следует за нами. Здесь мы вышли на перекресток, вот сюда. Я перешагиваю через труп Константен. Вспомни рисунок лабиринта Джеко. Или твою подвеску.

– А, помню! Прямо. – (Я подчиняюсь.) – Теперь налево. Чуть дальше будет поворот направо, но это тупик… Иди. В следующий коридор направо. – (Я шагаю, представляя, как Мрак поглощает тело Константен.) – Теперь налево. Вперед. А через несколько шагов… Нет, еще чуть-чуть вперед, мы почти в центре лабиринта, но здесь надо обойти по кругу, чтобы не попасть в тупик. Следующий поворот налево. Теперь вперед, в проем… и направо. – (Позади отчетливо слышен шелест Мрака, который теперь быстро заполняет короткие проходы и тупики.) – Не обращай внимания на проход слева… Направо. Через перекресток. Скорей! Теперь направо, налево, и мы будем…

Впереди чернеет проем, но это не чернота теней, а непроницаемая мгла Последнего Моря; чернота, которая ничего не отражает и поглощает даже мой свет, льющийся из открытой чакры на ладони Холли.

Я делаю шаг…

…в чертог с куполом и стенами того же тускло-красного, марсианского оттенка, что и лабиринт. По залу мечутся резкие тени птиц. Он залит вечерним светом, исходящим от золотого яблока.

– Ах… – Несмотря на все, что Холли довелось за сегодняшний день узнать и увидеть, у нее перехватило дыхание. – Взгляни, Маринус! Оно живое?

По-моему, это душа.

Золотые яблоки упоминаются в легендах, мифах и сказаниях, которых я слышала немало за свою метажизнь. Золотые яблоки изображены на множестве картин, и не только в руке Венеры на знаменитом полотне Бронзино, которое так любил Си Ло, хотя именно оно наводит меня на кое-какие мысли об этом яблоке. Однажды я сама держала в руках золотое яблоко из казахского золота, созданное в XI веке безвестным мастером при дворе Сулеймана VI; на яблочном листике из изумрудов и зеленого персидского жадеита дрожали капли росы – жемчужины с острова Святого Маврикия. Но то золотое яблоко отличается от этого, как лирическая поэма о любви от подлинного чувства.

В глазах Холли стоят слезы.

– Маринус…

Это наш путь назад, Холли. Коснись яблока.

– Коснуться? Я не могу. Это…

Си Ло создал его для тебя, для этого момента.

Она подступает ближе. В птичьих перьях шелестит воздух.

Коснись его, Холли. Прошу тебя. Мрак приближается.

Холли протягивает к яблоку натруженную, покрытую ссадинами руку.

Я эгрессирую и слышу воркование горлицы.

Холли исчезает.

Птицы-тени исчезают вместе с золотым яблоком, и чертог под куполом превращается в какой-то заброшенный мавзолей. А я сейчас умру. Умру насовсем. Но умру, зная, что Холли Сайкс спасена, что хорологи воздали ей должное. И это хорошо. У Ифы по-прежнему есть мать. Я вспыхиваю слабым светом и мысленно спрашиваю Хьюго Лэма: Зачем умирать в одиночестве?

Он гасит маскировочное поле, возникает из воздуха:

– И правда, зачем? – Он морщится, ощупывая разбитую скулу. – Ну и видок у меня! Чертов фрак! Мой бангладешский портной с Сэвил-роу – просто гений, но шьет только двадцать фрачных пар в год. Эх, почему Си Ло сотворил только один волшебный билет в мир живых?

Я трансверсирую к месту, где висело золотое яблоко. Оно исчезло полностью, до последней элементарной частицы. Транссубстанциация отнимает все силы. Вы постоянно подпитывали Слепого Катара, поставляя ему свежие души. А Си Ло поддерживал все это за счет… внутренних резервов, батареек, если можно так выразиться. Интересно, а почему ты сам не воспользовался единственным волшебным билетом?

Он уклоняется от ответа:

– У тебя сигаретки нет, Маринус?

Я же дух. У меня и тела-то нет.

Из-под черной двери, точно песок, сочится тонкая струйка Мрака.

Ты выискивал жертвы, лгал им, обхаживал их, соблазнял, убивал, мысленно говорю я.

– Это были клинические убийства. Люди умерли счастливыми. Ну, почти.