Приговор - Кага Отохико

— Всё это только внешние обстоятельства. Я не об этом, я говорю о нас с тобой, о нашей личной смерти. Всех нас ждёт одна и та же смерть — на виселице. В поле твоего зрения находятся лишь те, кто будет убивать, но казнь предполагает наличие двух сторон — тех, кто казнит, и тех, кого казнят, и мы принадлежим к последним. Причём именно мы и являемся главными действующими лицами. Ведь без нас и виселиц не было бы. Смертная казнь существует постольку, поскольку есть люди, приговорённые к смерти.

— Стой-ка, стой-ка, всё это пустая софистика. — Коно задумался, теребя полуседой ёжик жёстких волос. Седые волосы на макушке, специально смоченные и приглаженные щёткой, встали дыбом. — Что же получается? Мы, эксплуатируемые, неимущие, малообразованные, сами провоцируем всех этих собственников и интеллигентов на то, чтобы нас убивали? Стой-ка… Но сам-то ты ведь из интеллигенции? Как я могу тебе верить? Всё это софистика, чистой воды софистика.

— Но это ведь так просто. Смерть, какая бы она ни была, насильственная или естественная, это твоя личная смерть, это то, что касается только тебя и никого кроме.

— Да нет же. Моя смерть касается не только меня. Меня будут оплакивать народные массы. Видел, сколько товарищей пришло вчера? Я не один.

— Прекрасно, что ты так в это веришь, и я вовсе не хочу умалять значительности твоей смерти, но всё равно пережить эту смерть и уйти из мира придётся именно тебе и никому иному.

— Ну-у… — Словно обнаружив наконец предмет для спора, Коно выпятил грудь. — Это называется буржуазный субъективизм. Сознание определяется бытием. Это абсолютная истина. Ты ведь, насколько я понимаю, говоришь о восприятии смерти? Так и оно зависит от конкретных условий — дискриминации, репрессий, — символом которых является тюрьма и смертная казнь. Эти условия — базис, а восприятие — всего лишь надстройка. Мы должны сказать решительное «нет» этому восприятию, преодолеть его, суметь выработать в себе истинно революционное самосознание и социализировать смерть.

— Ну, если тебя устраивает такое толкование, — вздохнул Такэо, — тогда ладно.

Карасава давно уже делал им знаки рукой, но ни Коно, ни Такэо не обращали на него внимания. Не выдержав, он двинулся в их сторону. Андо тем временем отошёл к скамейке, на которой Тамэдзиро и Катакири играли в шахматы, и стал наблюдать за сражением.

Карасава был выше Нихэя и шире его в плечах, его мощный торс казался вырубленным из дерева. Длинные, торчащие какими-то странными пучками волосы падали на плечи, напоминая мокрую швабру. На глаза свисала чёлка, и невозможно было понять, что они выражают. Белое, с тонкими чертами лицо в целом производило отталкивающее впечатление. Такэо случалось разговаривать с ним из камеры по «голосовой почте», но он никогда не видел его вблизи. Только однажды, три года назад, ещё до того, как Карасаву, как особо опасного субъекта, удалили из нулевой зоны, они как-то встречались на очередном кинопросмотре.

— Это ты Кусумото? Хочу задать тебе пару вопросов, — обратился к нему Карасава.

— О чём? Тут у нас с Коно как раз развернулась острая дискуссия, в которой я потерпел поражение.

— Что такое загробный мир, вот о чём, — поспешно, как солдат, вдруг вспомнивший о своём долге, вставил Коно.

— Нет-нет, — Откинув, словно занавеску, волосы с лица, Карасава остановил Коно властным взглядом. — Это, конечно, тоже, но сейчас мне хотелось бы поговорить о Воскресении Христовом.

— Знаешь, Карасава-сан прочёл всю Библию. Потратил на это целых четыре дня — начал во вторник и закончил сегодня утром. А я прочёл «Капитал» за пять дней от корки до корки. До чего же приятно читать его не отрываясь…

— Неужели Библию можно прочесть всего за четыре дня? — удивился Такэо.

— Можно, — ответил Карасава мягким, мурлыкающим голосом, как говорят обычно полные женщины. — За семьдесят семь часов. Ну, если считать и апокрифы, то за восемьдесят.

— Так ты и апокрифы читал?

— Да, заодно уж.

— Никогда бы не подумал, что революционера может заинтересовать Библия. Мне только что Коно разъяснил, что после смерти от человека не остаётся ничего — таково, мол, кредо материалистов. Что ж, кредо как кредо, во всяком случае, достаточно определённое, я думал, ты тоже его придерживаешься.

— Не знаю, что там тебе наговорил Коно, но меня Библия интересует, до известной степени разумеется. Не зря ведь её писали так долго и столько людей причастно к её созданию. Кстати, сам-то ты веришь в Воскресение Христово? Прости за столь бесцеремонный вопрос.

— Да, верю, — без колебаний ответил Такэо.

— То есть ты веришь, что Иисус восстал из гроба и явился ученикам своим?

— Да, я верю, что всё было именно так.

— Но ведь современные исследователи Библии пришли к выводу, что «пустой гроб» и «явление Христа» — нельзя считать историческими фактами. А значит, в первобытном христианстве легенда о воскресении использовалась проповедниками всего лишь для пущей убедительности. Скорее всего, они использовали воскресение как аллегорию некой великой силы, позволяющей выходить за пределы собственного «я».

— Но ведь эта великая сила неотделима от личности Иисуса. Я не умею складно говорить, но у меня есть чёткое ощущение, будто Иисус и теперь живёт во мне и одновременно я сам — плоть от Его плоти. Это и есть воскресение.

Такэо прикрыл глаза. Солнечное тепло разливалось по телу и проникало в сердце. Он открыл глаза и ощутил лёгкое головокружение. Словно предвещая приход этого, земля — вернее сказать, некая искусственная поверхность, скреплённая асфальтом, — заметно накренилась, и то, что на ней было, — люди, снег, он сам — заскользило вниз, не умея удержаться на наклонной плоскости. Одновременно всё вокруг — спортивная площадка, каменные стены, тюрьма, город, небо, солнце — стало казаться нереальным, словно во сне. Такэо пронзило острое и очень отчётливое ощущение, что настоящий реальный мир находится не здесь, а совсем в другом месте, и оттуда реальный «он» глядит на здешний мир, тогда как «он» здешний — не более чем бесплотная тень, за которой подглядывает «он» настоящий. Вдруг он взмыл вверх, поднялся над миром теней, вылетел в реальный мир и оказался в комнате для духовных занятий рядом с патером Шомом. Весна, патер толкует Библию, как всегда опираясь на посох и стараясь держаться прямо, словно противостоя порывам ветра. По обыкновению своему, он свободно цитирует отдельные места из Нового Завета в переводе Раге, который знает наизусть. Когда он произносит слова из 15-й главы Первого послания Коринфянам: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша», душой Такэо вдруг овладевает твёрдая уверенность, что тело патера является телом самого Христа. Одновременно он и в себе начинает ощущать живого Иисуса и осознаёт себя плотью от плоти Христовой. И это не аллегория учения Христа, это по-настоящему живое, пронзительное ощущение — в его собственной душе пребывает душа Иисуса. Теперь они с патером связаны — их связал Христос, поселившийся в них обоих. Одновременно, как это ни парадоксально, оба стали во Христе единым целым. Вот с лица патера исчезает добрая улыбка, оно мучительно искажается, покрывается испариной, и Такэо видит лицо Христа, претерпевающего крестные муки. И тут же его собственные ладони и ступни явственно ощущают нестерпимую боль от вбиваемых в них гвоздей. «Что с тобой, Такэо?» — спрашивает патер. «Мне больно, падре», — отвечает он. «Страдай и терпи, сын мой. Жизнь есть страдание». — «Хорошо». — «Ты должен хотеть испытывать боль. Боль — путь к любви». — «Да». — «Прими эти раны, сын мой. В аду тебе явится рай, ненависть обернётся радостью, боль — любовью». Ему кажется, что эти слова произносит не патер Шом, а сама плоть Христова.