По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

В двенадцатом часу раздается из швейцарской обычный двойной звонок: извещение, что директор прибыл.

Петерсон подымается по лестнице. И вдруг, к своему изумлению, видит скопившийся на его пути рой чиновников. Тотчас же они зааплодировали со всем служебным усердием.

Петерсон побледнел:

— Зачем вы это…

Но Никольский уже читал по бумажке:

— Высокочтимый Николай Леонидович. Мы все…

Говорил, что все подчиненные возмущены наветом Пуришкевича на досточтимого начальника и спешат по этому поводу выразить Петерсону свое глубокое уважение.

— Благодарю вас, господа. Но только напрасно вы это сделали. Пуришкевич скажет, что все это было искусственно сделано моими подчиненными. Я надеюсь, что государь император отзовется на мою просьбу и разрешит возбудить судебное преследование против Пуришкевича.

В кабинете он пояснил Никольскому и мне, что Воронцов-Дашков обратился к государю с просьбой, чтобы, в изъятие из закона о неответственности членов Государственной думы за произносимые ими речи, Петерсону было разрешено привлечь Пуришкевича к суду по обвинению в клевете.

Предчувствие Петерсона оправдалось. Кто-то, вероятнее всего сам же Никольский, оповестил, через местного агента «Русского телеграфного агентства», всю Россию об устроенной нами демонстрации.

Пуришкевич не замедлил отозваться телеграммой на имя Петерсона: «Ваши лакеи могут вам устраивать какие угодно демонстрации. Но в глазах всех порядочных людей вы остаетесь…» Следовали новые оскорбления.

Реабилитация

Ожидания Петерсона не оправдались. С членами правого крыла Государственной думы тогда слишком считались, чтобы раздразнить их изъятием из закона — ради Петерсона.

По докладу барона Нольде, как заместителя наместника, государь указал, чтобы это дело передано было в Совет министров, которому надлежало выяснить, имелись ли у Пуришкевича какие-либо основания к обвинению Петерсона в тех поступках, какие ему инкриминировал Пуришкевич.

Постановлением Совета министров было признано, что обвинения Пуришкевичем Петерсона не имели под собою оснований. На этом реабилитация и ограничилась.

Вскоре Пуришкевич опять произвел подобное же выступление против Петерсона. Но в Государственной думе выступал с обвинениями по поводу нападков на кавказскую администрацию барон Нольде. И вот он, старый, искушенный бюрократ, но и старый покровитель четы Петерсонов, возмущенный нападками на Петерсона, вдруг потерял равновесие духа. Произнес совершенно недопустимую в парламенте для представителя правительства речь. Повысил голос и стал упрекать, что здесь позволяют себе упрекать других в преступлениях такие лица, которые у обвиняемых ими недостойны даже ремни на ногах развязать…

Произошел форменный скандал, широко подхваченный печатью. По Петербургу стали ходить сочиненные по этому поводу стихи, которые начинались так:

Барон Нольде был действительно маленького роста, с длинной бородой, вроде Черномора. В стихах далее его карьера связывалась уже не с блудом, а с уменьем развязывать у кого нужно ремни на ногах.

Этим выступлением Нольде испортил свою карьеру. Он перестал быть представителем наместника в высших правительственных учреждениях, его заменил А. П. Никольский[540].

Убийство экзарха

В один из осенних дней 1909 года по Тифлису с быстротой молнии распространилась весть:

— Только что застрелен экзарх Грузии, застрелен грузинским духовенством.

Экзарх Никон подымался по лестнице своего служебного помещения, когда в него было произведено несколько револьверных выстрелов. Никон был убит, а убийцы в рясах, никем не задерживаемые, бежали[541].

Мотивы убийства были явны. Никон был противником домогательств грузинского духовенства об автокефалии, то есть стремления иметь своего выборного главу церкви, вместо назначаемого из столицы. В Тифлисе же идея об автокефалии за революционные годы сильно развилась и вышла за пределы устремлений только одного духовенства.

Убийство это произвело ошеломляющее, однако недостаточно отрезвляющее действие.

В день убийства, вечером, в экзаршьих покоях была отслужена первая панихида. Я был поражен малолюдностью собравшихся. Все-таки это был глава церкви в столице тринадцатимиллионного наместничества, а собрались на панихиду только высшие представители русского чиновничества да ограниченное число частных, русских же, лиц.

Та же картина повторилась и на следующее утро; собралось только, но уже значительно больше, представителей русской части населения.

Не только грузинское духовенство все сплошь отсутствовало, как бы солидаризовавшись с убийцами, но то же продемонстрировало все грузинское общество, дворянство и чиновничество. Не были, конечно, демонстративно, даже всегда тершиеся около русской власти и ласкаемые ею предводители дворянства: губернский — князь Г. А. Багратион-Давыдов и уездный — князь «Павлуша» Туманов.

Это было красноречивым ответом на политику Воронцовых-Дашковых — доверия к туземцам, полного и безусловного, в отношении их лояльности к России. Здесь все грузинское оказалось, во-первых, тесно сплотившимся. Какая-то невидимая и неведомая сила отдала приказ — и все, еще вчера казавшиеся лояльнейшими грузинами, ему подчинились. Подчинились в участии определенно в антирусской демонстрации. Во-вторых, это была солидаризация всей нации с убийством, хотя бы и политическим.

Таков был естественный, логический вывод. Но высшая кавказская власть от него как бы отмахнулась, сделала вид, что этой демонстрации не замечает. И далее все продолжалось в том же доверчивом ослеплении престарелого графа.

Однако в течение дня что-то в среде грузинских сепаратистов произошло, и их тактика внезапно изменилась. К вечерней панихиде вдруг в экзаршьи покои хлынула масса всех видов представителей грузинской общественности, с предводителями дворянства во главе. Отсутствовало только по-прежнему грузинское духовенство.