Розанна. Швед, который исчез. Человек на балконе. Рейс на эшафот - Май Шёвалль

14

Рённ посмотрел на часы и зевнул.

Потом перевел взгляд на кровать, в которой лежала забинтованная фигура, а затем стал рассматривать сложную аппаратуру, предназначенную, очевидно, для поддержания жизни потерпевшего, а заодно наблюдал за строгой медсестрой средних лет, которая контролировала эту самую аппаратуру. Она только что заменила пустую бутыль в капельнице. Ее движения были быстрыми и точными, а сноровка свидетельствовала о большом опыте.

Рённ вздохнул и снова зевнул, прикрыв рот ладонью.

Медсестра сразу же заметила это и бросила на него короткий недовольный взгляд.

Рённ уже не один час сидел в этой стерильной палате с голыми белыми стенами и холодным освещением, а до этого долго ходил взад-вперед по коридору перед дверью операционной.

Большую часть времени ему приходилось проводить в обществе субъекта по фамилии Ульхольм, которого раньше никогда не встречал, несмотря на то что тот оказался одетым в штатское старшим криминальным ассистентом.

Рённ не относился к способным работникам и не выказывал стремления самосовершенствоваться. Он был доволен собой и своей жизнью, считал, что в основном все идет так, как и положено. Тем не менее в силу этих черт своего характера он был полезным, если не сказать образцовым полицейским. Ко всем делам он относился добросовестно и просто, без всякого желания наживать себе трудности и проблемы, которых по большому счету и не было.

К людям в их большинстве он относился доброжелательно, и большинство относилось к нему так же.

Однако даже при его простодушии и простоте восприятия жизни Ульхольм показался Рённу невероятно занудным и тупым.

Ульхольм был недоволен всем, начиная от зарплаты, которая, конечно же, была слишком маленькой, и кончая начальником полиции, не умевшим управлять твердой рукой. Его одинаково возмущало и то, что детей в школе не учат послушанию, и то, что в полиции слишком слабая дисциплина. С особенной ненавистью он относился к трем категориям людей, которые самому Рённу никогда не причиняли никаких хлопот и не заставляли напряженно работать головой: к иностранцам, молодежи и социалистам. Ульхольма, например, возмущало то, что рядовым полицейским разрешено отпускать бороды.

– Ну, усы, еще куда ни шло, – говорил он. – Да и то сомнительно. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

По мнению Ульхольма, начиная с тридцатых годов в обществе не было настоящего порядка. Большой рост преступности и ужесточение нравов он объяснял тем, что у полиции отсутствует солидная военная выучка, и тем, что полицейские больше не носят сабель.

Введение правостороннего движения, по его мнению, было возмутительно необдуманным решением, которое еще больше ухудшило положение в и без того безнаказанном и морально разлагающемся обществе.

– И весь этот бардак усугубляется, – разглагольствовал он. – Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

– Что? – спрашивал Рённ.

– Бардак. Все эти стоянки вдоль главных трасс. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Ульхольм был человеком, который все знал и все понимал. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рённу. Началось с того, что он сказал:

– Глядя на эту мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно ушел бы в горы, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

– Я сам женат на лапландке, – отозвался Рённ.

Ульхольм взглянул на него со смесью неприятия и любопытства, понизил голос и сказал:

– Это необычно и весьма интересно. А правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?

– Нет, – сухо ответил Рённ. – Это не правда, а широко распространенное заблуждение.

Рённ удивлялся, почему этого человека до сих пор не перевели в бюро находок.

Ульхольм говорил почти без умолку и каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?»

Рённ понимал только две вещи. Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос: «Кто дежурит в больнице?», а Кольберг равнодушно порылся в своих бумажках и ответил: «Какой-то Ульхольм».

Похоже, единственным, кто знал эту фамилию, был Гунвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул: «Что? Кто?» – «Ульхольм», – повторил Кольберг. «Этого нельзя допустить! Туда немедленно следует кого-нибудь послать! Того, у кого с головой все в порядке».

Этим человеком оказался Рённ. Потом он задал еще один – такой же невинный – вопрос: «Мне его сменить?» – «Сменить? Нет, не надо. Он посчитает себя ущемленным, начнет строчить сотни жалоб и рапортов в управление и может даже позвонить министру». А когда Рённ уже выходил, Гунвальд Ларссон дал ему последнее указание: «Ни в коем случае не разрешай ему разговаривать со свидетелем. Разве что после того, как убедишься в его смерти».

Во-вторых, Рённ понимал, что каким-то образом нужно остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация этого решения выглядела следующим образом. Ульхольм закончил очередной длинный монолог словами:

– Совершенно очевидно, что, как частное лицо и центрист, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальному признаку или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что может произойти, если в рядах полиции окажется много евреев и коммунистов!.. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это так:

– Конечно понимаю. Но, честно говоря, я сам социалист и даже…

– Коммунист?!

– Вот именно.

Ульхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну. Он стоял там вот уже два часа и печально взирал на злой, предательский мир, который его окружал.

Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из врачей, делавших операцию, не выглядел веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами. Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сообщил:

– Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.

– Он выкарабкается?

Врач долго смотрел на Рённа, а потом сказал:

– Вряд ли. Хотя всякое может быть. Физически он крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.

Рённ мрачно смотрел на раненого и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.

Рённ подготовил два четких вопроса, которые собирался задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот.

Первый вопрос: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»

Кроме того, Рённ установил возле кровати свидетеля портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Ульхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем,