Лето столетия - Виталий Орехов

Пока шли, Марья Иосифовна говорила, как ей нравится, как всё «облагородили» недавно.

– Раньше-то буераки были, не пройти, только на лошадях… А теперь хоть каждый день ходи… Вот и буду я к тебе с баночкой ходить. А ты баночку мой по вечерам. У меня немного…

– Ага. – Айсур зевала.

Настырные мухи летали из стороны в сторону, атакуя сонную девушку, а Марье Иосифовне, казалось, всё было нипочём. Они шли по пролеску – красивая молодая казашка и старая русская женщина.

– А вы что же, Марья Иосифовна, одна живёте?

– Да как же одна-то, доча… Пеструха у меня. Курей выпасок. Да кошек полон двор. Вон, мяучат.

Айсур сначала услышала, а потом увидела котят, резвящихся в пыльной траве.

– Мамка недавно окотилась, четверых понесла. Спасу нет, молока жрут, как кони.

Марья Иосифовна взяла одного котёнка, серого, на руки. Беспомощное создание с едва прорезавшимися глазками так жалобно запищало, что у Айсур защемило сердце. Откуда-то вырвалась мама-кошка, в глазах её читалось животное бешенство и готовность убить.

– На-на своего сынку. – Марья Иосифовна бережно опустила котенка на землю, но мяукать он не перестал. Мать сразу принялась его вылизывать. – Вот ведь, создания… Заботятся. А два года назад, стало быть, Пеструшка приболела, молоко сцеживали и выкидывали, на зиму тоже мало чего было, так кошка своих котят и поела. Один сбежал, теперь ходит где-то, не знаю, на той неделе видела его у Евдокиных, прижился, кажется. Как у людского рода, так и у кошачьего. Люби, пока не худо, а худо – сожри.

От истории про кошачий каннибализм Айсур стало мерзко.

Дом Марьи Иосифовны был не нов, как и всё в её жизни, кроме котят и молока. Но она о нём заботилась. Иногда просила Хвостырина прислать рабочих («работных людей», если пользоваться её терминологией), чтобы что-нибудь прибить или заделать. Лет пять назад ей провели электричество, но счётчик почти не крутился. Пару раз Марья Иосифовна пыталась зимой согреть руки об лампу, один раз обожглась, а другой – разбила. Она усвоила, что лампа скорее для света, чем для тепла, но в её голове одно было неотделимо от другого настолько, что все попытки Хвостырина, по доброте душевной выписавшего ей лампы за государственный счёт, эту связь разорвать потерпели фиаско. Поэтому электричество Марья Иосифовна не использовала. А пачки свечей Московского свечного завода имени товарища Кржижановского ей хватало на год с лихвой.

– Пойдем, доча. Я в избу тебя проведу.

Мимо кошек и жевавшей в крытом дворе жвачку Пеструхи, мимо деревянных скамеек и столика с подборкой газет (Марья Иосифовна их на растопку берегла) прошли две женщины в светлую избу.

– Проходи, проходи, не бойся. В туфлях оставайся, подмету.

Айсур всё же разулась.

В избе было светло и пахло мылом и благородной старостью. Кружевные накидки покрывали не только печку, кровать и стол, но даже табуретки и один гордо стоявший стул. Правда, не это привлекло взгляд Айсур. В углу (Айсур не очень хорошо знала русскую литературу, поэтому не сообразила, что он называется красный) на неё смотрела икона Спасителя. Пантократор, как сказали бы знающие, или Вседержитель – воцерковленные. Впрочем, Марья Иосифовна при входе не перекрестилась и на пол не упала, разбивая себе лоб в кровь, как рисовала богоборческая пропаганда. Она, если честно, даже не обратила на икону никакого внимания.

Айсур прошла мимо, в кухонный угол, где Марья Иосифовна уже наливала в чистую стеклянную банку молоко. Марля должна была служить фильтром. По дому разлился запах парного молока. Не кумыс, конечно, но что-то невероятно родное, тёплое и домашнее.

– Ну, на тебе. Я завтра с утра за банкой зайду, а тебе новую дам. Ты уж перелей куда-нибудь. Назад дорогу найдёшь?

Айсур кивнула:

– Спасибо, Марья Иосифовна.

– С Богом иди, доча. Молочко у меня вкусное…

«С Богом иди»… Что-то резануло ухо казашки. «С Богом иди». А если Бога нет?

– А если Бога нет, Марья Иосифовна? – Вопрос возник сам собой, всего лишь как следствие всех прожитых в Советской стране лет.

Марья Иосифовна посмотрела на Айсур, как смотрят родители на малых детей, совершивших небольшую шалость по глупости и незнанию, но не по злобе.

– Как же нет, куда же он денется?

Старушка увидела, что Айсур быстро метнула взгляд на икону.

– Помню, приходили енти, как их, комиссары. Говорили: «Сними, баба, Христа, будем на доске с ним рыбу разделывать». А я не сняла. Они потоптались и ушли, – Марья Иосифовна рассмеялась, – а тоже – трясли наганами, грозились. Да как ж Бога-то нет, доча… Откуда бы я знала, что муженёк мой сейчас у немцев горькую пьёт, чтоб пусто ему было, окаянному! Ничего, отмолю его перед Христом, он ж милосердный. Откуда знать мне, что дщерь моя неродная тут ходить и хозяйничать будет? – Марья Иосифовна перекрестилась. – Ну, иди с Богом, заболталась я с тобой. Мне ещё курей сгонять.

Айсур поклонилась, вымолвила «До свиданья» и вышла. Сумерки опускались на Вершки. Кто такой этот Бог, Айсур?

– Может, по мерзавчику, а? – Лёшина до конца не протрезвевшая физиономия появилась из-за кустов одновременно с бутылкой мутного самогона и двумя стаканами.

– Тяпнем и на боковую! – Сложно было поверить, что у Лёши такая образованная жена. Невольно задумаешься, неужели она его ни одному слову умному не научила?

– Нет, спасибо, я занят. – Виктор ответил сурово и твёрдо.

Лёша сразу как-то весь поплыл.

– Ваня… Это не ты? – Разочарованию не было предела.

– Нет, товарищ, вы обознались.

– А где же Ваня… – Лёша до ужаса не любил пить один, хотя и делал это регулярно. – А может… По мерзавчику? – Он потряс бутылкой и стаканами перед лицом Семёнова.

– Спасибо, но нет.

Леша вздохнул глубоко и мучительно. Его физиономия исчезла в кустах так же неожиданно, как и появилась.

Вздохнул и Семёнов. Он почему-то подумал с горечью об Ольге Дмитриевне. Понятно, что Лёша – дрянь и алкоголик. Не злой совсем, но и вообще… Какой-то никакой, скорее отрицательный персонаж, хотя и не без положительных черт. Вот заслуженного педагога Страны Советов Ольгу Дмитриевну он, в принципе, слушался. Вещи её таскал, в театр с ней мотался. Улыбался на собраниях, где её хвалили, пару раз готовил ей ужин, когда она поздно приходила. Он её не любил. Но можно ли было его за это судить? Виктор не знал. Что такое любовь, красноармеец Семёнов? Отвечать по уставу! Не могу знать, товарищ…

Ночь нежна. Подмосковная ночь, полная запахов и звуков, особенно вдали от шоссейных дорог, от магистральных железок до Варшавы и Ленинграда, она тепла, как лёгкий загар, пусть и темнее. Айсур не хотела спать, она выспалась на берегу, и её мысли витали где-то далеко, там, где сны становятся явью. Там совсем не нужен солнечный свет, ибо глаза светятся там и освещают всё вокруг, весь мир до пределов, там вечное спокойствие и небо золотого цвета, оттого и свет не нужен… Там коммунизм, конечно, там счастье. Вот где были её мысли. Айсур не знала и не могла знать, что так только в Царствии Небесном бывает, а о нём она не знала ничего. Её тело легко, а поступь мягка. Она сама – ветер, сама – воздух, сама – мечта.